Страница 32 из 50
Александр Блок снова скептически усмехнулся и поджал губы. Но Николай был благодарен ему уже за то, что он не возражал вслух и не приводил никаких аргументов, хотя они у него наверняка были! Но главный оппонент Николая молчал, давая ему высказать все свои соображения до конца.
– Ну а если это возможно, мы должны… помогать друг другу в такой учебе. И не только друг другу, но и тем нашим знакомым поэтам, которых здесь сейчас нет. И всем тем начинающим, кто сейчас пытается сочинить свое первое стихотворение, а потом, узнав о нашем кружке, захочет к нам присоединиться. Именно для этого мы с господином Городецким и пригласили вас сюда. Чтобы мы создали общество, которое займется таким обучением и где мы сами будем продолжать учиться. – Николай сделал еще одну паузу, снова обвел всех взглядом и улыбнулся: – Ну, так что, как вам эта идея?
– Николай, идея прекрасная! – тут же отозвалась Елизавета. – Я же сразу сказала, что согласна с ней! Помогать другим – это главное, это лучшее, что вообще может сделать любой человек. А мы, имеющие творческий дар, часто думаем только о себе, часто забываем о ближних… В общем, я тебя, Николай, и вас, Сергей Митрофанович, – обратилась она к Городецкому, – поддерживаю от всей души! И обязательно притащу сюда в следующий раз Дмитрия – если мы будем издавать журнал или сборники стихов, нам очень понадобится его помощь!
Мандельштам и Кузмин тоже выразили свое согласие, хоть и сделали это не так пылко, как Елизавета. Пяст и Нарбут выглядели менее уверенными, но после небольшой заминки оба тоже согласно кивнули. Николай с благодарностью улыбнулся каждому и повернулся к Блоку – единственному, кого он так и не сумел убедить в своей правоте:
– Александр, вы считаете, что я не прав? Что поэзии нельзя научить?
– Да, мне ваша мысль кажется… немного странной, – ответил Блок, с явным усилием подбирая слова, чтобы не обидеть никого из присутствующих. – Но мне нравится ваша решимость, так что – пробуйте. Дерзайте.
– Ну вот, теперь можно смело начинать, сам Блок нас благословил! – улыбнулся Городецкий. Остальные поэты засмеялись, и только Кузьмина-Караваева укоризненно посмотрела на хозяина квартиры. Она не любила подобных шуток.
– Тогда у меня к вам следующий вопрос, – опять взял слово Николай. – Нам надо придумать для нашего объединения какое-то название. И поскольку мы собираемся не просто творить, а обучать друг друга, предлагаю назваться как можно скромнее. Не надо нам никаких «объединений» или «союзов» – это все очень пошло звучит. Раз поэзия – это ремесло, которому можно обучиться, то пусть у нас будет цех. Цех поэтов – что вы скажете о таком названии?
На этот раз Блок не сумел сдержать довольно громкий смешок. Однако все остальные, переглянувшись и немного подумав, согласились с Гумилевым.
– Очень хорошо звучит, правильно, – одобрил Пяст.
– И действительно скромно! – поддержала его Кузьмина-Караваева.
– Вам нравится? Никто против такого названия не возражает? – на всякий случай уточнил еще раз Городецкий.
Его гости дружно кивнули в ответ. Один лишь Блок, продолжая снисходительно улыбаться, заметил:
– Если у вас будет ремесленный цех, вам придется назначить кого-то мастерами, а кого-то – подмастерьями и учениками. А после того, как ученики пройдут курс обучения, им придется устраивать экзамены.
– Именно так мы и сделаем! – взволнованно произнес Гумилев. – И очень символично, что изделие, которое будущий мастер делал, чтобы выдержать экзамен, называлось шедевром. Вот так и наши ученики будут создавать шедевры – поэтические.
Блок закатил глаза и снова усмехнулся, но разубеждать друзей в их правоте не стал. За стеной послышалась негромкая возня, а потом звонкий детский голосок – проснулась маленькая дочь Городецкого.
– Я сейчас! – Сергей вскочил из-за стола и выбежал в соседнюю комнату, откуда теперь доносился почти такой же звонкий и веселый голос его жены. Теперь уже тепло заулыбались все участники собрания – и члены только что созданного литературного общества, и противник объединившей их идеи Александр Блок.
– Пока Сергей занят, предлагаю подумать вот о чем: у любого цеха должен быть руководитель – что-то вроде главного мастера, – продолжил тем временем Гумилев. – Но если наш цех поэтов возглавит кто-то один, он может начать самодурствовать, злоупотреблять своей властью. Поэтому лучше выбрать хотя бы двоих или троих старших мастеров, тогда решения руководителей будут менее пристрастными.
– Хорошая мысль, – согласился Пяст.
– А не выйдет ли так, что эти двое или трое главных погрязнут в спорах о том, какое решение считать правильным? – лукаво прищурился Блок.
– Я думаю, этого мы не узнаем, пока не попробуем, – ответил Мандельштам, а все остальные наградили Блока почти яростными взглядами.
– Мы докажем вам, что были правы! – торжественно пообещал Владимир Нарбут.
– Доказать будет сложно: Александр Александрович все равно скажет, что стихи наших учеников плохие, и мы не сможем ничего ему возразить, – съязвил Кузмин. – Он на все наши аргументы ответит, что степень таланта стихов невозможно измерить.
– Но мы-то все равно будем знать, что произведения нашего цеха – лучшие! – с неожиданным жаром выступил против Блока Пяст.
– Дорогие друзья, вы только, пожалуйста, не ссорьтесь! – мягко попыталась урезонить спорщиков Елизавета. – Давайте лучше вот еще о чем поговорим: нам нужно придумать общее название для наших стихов. Сейчас, например, есть символизм, – она слегка поклонилась Блоку, – есть просто лирика, а что будет у нас?
– У нас будут просто хорошие стихи, нам никаких лишних терминов не надо, – покачал головой Михаил Кузмин. Но другие сторонники Гумилева тут же с жаром начали ему возражать:
– Так нельзя, у каждой литературной школы должно быть свое творческое направление! И ему необходимо как-то называться, чтобы эту школу можно было отличить от других!
– Хорошо, и что вы предлагаете? – развел руками Михаил.
– Я думаю, в этом названии тоже должна отражаться наша суть, – сказал вернувшийся в комнату Городецкий. – О чем будут наши стихи и стихи наших учеников?
– Да они могут быть о чем угодно! – усмехнулся Кузмин. – Лишь бы в них все было по-настоящему, с чувством, с душой. На пределе…
– Согласен! – поддержал его Городецкий. – Вот от этого нам и надо плясать. Надо придумать какое-то слово, которое обозначало бы предел чувств, остроту, что-то такое высшее…
– Да, и слово это хорошо бы взять из латинского языка. Или из греческого, – предложила Кузьмина-Караваева. – Для солидности.
– Отличная мысль, – обрадованно кивнул Городецкий. – Давайте думать, как у нас по-латыни или по-гречески «вершина» или «острие»?
Николай Гумилев молчал. Краем уха он слушал, о чем говорят его единомышленники, но взгляд его был прикован к лежащему перед Анной листу бумаги, на котором ее рука медленно, красивым, почти каллиграфическим почерком выводила название только что появившегося на свет поэтического объединения: «Цех поэтов».
Глава XVII Россия, Санкт-Петербург – Абиссиния, Харрар, 1913 г.
Между берегом буйного Красного моря
И Суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырех плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа, страна.
Н. Гумилев
Комнату заливал яркий солнечный свет, за окном радостно щебетали птицы, а прохожие, обрадовавшиеся редкому для весеннего Петербурга теплу, были одеты почти по-летнему, но Николай трясся от холода и все плотнее заворачивался в толстое ватное одеяло. Нет, здесь, в России, он не сможет согреться, здесь все еще слишком сильный мороз! Ему надо в Африку, обязательно надо туда, там достаточно жарко, там он перестанет мерзнуть!
Лучи, прорвавшиеся в комнату сквозь окно, были слишком яркими. Они слепили глаза, даже когда Гумилев опускал веки. Он попробовал отвернуться к стене, но солнечный свет отражался от нее и все равно причинял его измученным глазам нестерпимую боль. Тогда Николай натянул на голову край одеяла. Стало душно, но глаза перестали болеть, и он решил, что лучше полежит немного так. Может быть, если он не будет высовываться из-под одеяла, ему даже удастся согреться?