Страница 42 из 74
Джеральд Хаусман
ТИГР, О ТИГР, ТЫ МУРЛЫЧЕШЬ
Неделя беспрерывного пьянства и азартных игр переключила мою фантазию на мышей, вернее, на мышь. Это была Мышь, единственная в своем роде, непревзойденный гений, приносящая удачу Мышь из отеля «Грейт Нозерн».
Да, Мышь…
Она, а может быть, он, появилась однажды ночью, когда меня трясла белая горячка. Весь день я провел на побережье, на пирсе № 17, играя в кости с портовыми грузчиками, которые в обеденный перерыв собирались за пустыми карами или грудами хлама и проигрывали свое недельное жалованье. Солнца не было, но и ветер стих; я сильно замерз, так что пришлось купить бутылочку виски и разделить ее с ребятами. Ничто не согревает бесприютную душу лучше глотка перекисшего солода с кентуккских холмов.
У меня не шла пьеса, которая могла быть написана только на пари. Я поспорил сам с собой, что закончу все три акта меньше чем за две недели. Отсюда пьянство, игра, Мышь… но я забегаю вперед!
Я подружился со здоровенным негром — метателем костей и держателем игры по имени Дафбелли. Он всегда называл этапы игры забавными именами, возвышая при этом свой глубокий гулкий бас, подобно другому «белли», джазмену и мастеру игры на двенадцатиструнной гитаре Лидбелли из Шрев-порта, штат Луизиана. Каждый раз, как мой друг Дафбелли видел, что мне изменяет удача, — а в игре мне в те дни везло не больше, чем в литературе, — он ссужал меня десяткой, чтобы я мог вернуться к игре.
Так проходили дни. Ночами было не лучше. До появления Мыши. Когда она пришла, подобно полуночной музе, все изменилось. Она ворвалась в мою жизнь в ту ночь, когда я потерял все, включая пятьдесят баксов, которые одолжил у Дафбелли, и теперь я боялся, что не смогу расплатиться.
Я сидел в кресле перед столом, на котором красовалась моя «Корона», и трясся, как семьдесят безработных скрипачей, когда ко мне пришла Мышь с пастью, битком набитой зелененькими.
Я несколько раз моргнул. Мышь смотрела на мир, словно миниатюрный ретривер. Господи помоги, между ее маленькими белыми мышиными зубками были зажаты десять пятидолларовых бумажек.
Теперь-то я знаю, что меня колотило как в лихорадке и голова была не на месте, но какое это имело значение!
Мышь, казалось, не беспокоил тот факт, что я являлся алкоголиком со стажем. Она просто выступила вперед и уронила бумажки к моим ногам.
И так я сидел, трясясь всем телом, словно лист на регтаймовом ветру, глядя безумным взором на эти хрустящие, свеженькие, мятые бумажки. Пятерочки были чудо как хороши, и Мышь держала их столь деликатно, что не оставила на них следов. А потом просто бросила их к моим ногам, а я их поднял и понял, что пора прекратить дрожать.
— Можешь сделать еще что-нибудь? — спросил я Мышь.
Мышь сказала: «Разумеется».
— Как насчет кофейника горячего кофе и нескольких маковых рулетиков?
Мышь, казалось, охватили сомнения, но она кивнула и ушла с поднятым хвостом. Я принял горячий душ и побрился впервые за три дня.
После этого, поместив аккуратную стопочку банкнот перед машинкой, я начал писать. Больше всего это похоже на гром. Я начинаю так грохотать, потому что, стоит мне начать работать, как портативная «Корона» принимается вращаться, словно исполняет танец живота, производя адский шум.
Вскоре в дверь постучали. Молодой человек в красной униформе со сверкающими пуговицами и золотым шитьем предложил мне поднос с дымящимся кофейником и горкой горячих круассанов. Я протянул ему пятерку, но он отказался, заявив: «Это за счет заведения».
Затем он заговорщически подмигнул и извинился за отсутствие маковых рулетиков.
Я опрокинул в себя десять чашек кофе одну за другой и съел чудовищное количество круассанов. Затем обратно к «Короне», громовой натиск, могучий наплыв слов на бумаге, чудесное сотворение пьесы, пьесы, пьесы!..
Когда я проснулся на рассвете, моя голова покоилась на «Короне». Я заснул, работая. Последнее слово, которое я напечатал, было «пьфжадйцудет». Или что-то столь же вразумительное.
Я встал, еще раз принял обжигающий душ и вышел из ванной. В комнате вновь была Мышь с новой пачкой банкнот, чистых и хрустящих, только что испеченных, только на этот раз десяток.
— Где ты все это берешь? — спросил я Мышь, вытирая мокрые волосы сухим полотенцем.
Она сказала: «Ворую, конечно».
— Хорошо, — вздохнул я, — это твое дело, не мое. Я здесь не затем, чтобы исправлять твои нравы, а ты не затем, чтобы исправлять мои. Кроме того, пьеса — это вещь, и она отлично продвигается. Время немного расслабиться — слегка прошвырнуться по большому миру.
Я сложил новые бумажки, сунул их в карман и предоставил Мышь самой себе. Во-первых, я расплатился со стариной Дафбелли. Боже, видели бы, как он смеялся! Его огромный круглый живот трясся, словно подошедшее тесто в эпицентре сан-францисского землетрясения.
Дафбелли предложил мне занять свое место, но я сказал, что сегодня не расположен играть в кости. А сам отправился на бега.
По пути я заглянул в маленький бар под названием «Оперная аллея, дом 1», куда частенько наведывался. Там я встретил человека, отец которого был насмерть затоптан цирковым слоном. Этот джентльмен — я его так неопределенно называю, потому что он был джентльменом неопределенных занятий, — истово корпел над выпуском бюллетеня скачек.
— Морская Птица, — предположил, вернее, заявил расплывчатый субъект.
— Почему? — спросил я, опрокидывая пятый стаканчик виски.
— Потому что мне нравится звучание этого имени.
— Это не причина, — буркнул я.
Видите ли, я-то знал, что Морская Птица стала самым жалким животным в мире с тех пор, как два года назад упала, перепрыгивая барьер. Имена, разумеется, не имеют никакого отношения к победе, но разговор каким-то образом навел меня на мысли о Мыши, и я потрогал новенькие банкноты, которые прожигали дыру в моем кармане.
Будь я проклят, если не поставлю их в этом заезде на убогую неудачницу Морскую Птицу.
Почему?
Да потому что мне понравилось звучание этого имени.
Я был осторожен. Я поставил на нее полдоллара на кон, полтора на всё, четыре ставки на победу, четыре на место и четыре на шоу. И Морская Птица, эта ветреная коняга с соленого юга, пришла первой из девяти. Внезапно я стал обладателем кучи денег.
Теперь, если бы я захотел, я мог бы купить новый костюм, пару приличных ботинок, заказать горячий ужин в «Алгонкине». Я мог бы отправиться на Канары, или в Хобокен, или в Патагонию. Я мог бы махнуть в любой город мира и прожить там некоторое время, пока не выйдут деньги. Но зачем так испытывать судьбу?
Первое, что я сделал, это направился в «Оперную аллею, дом 1» и отдал половину выигрыша человеку, у которого отец был растоптан насмерть цирковым слоном, моему бесценному информатору. И должен вам сказать, при этом я чувствовал себя просто прекрасно.
Вручая этому парню стопку денег, я заглянул ему в глаза; и это окрылило меня на всю ночь. Я писал страницу за страницей, далеко углубившись во второй акт.
Пьеса выходила хорошая, возможно, даже великая. Каким-то образом я это понял. Но в ту ночь Мышь не вернулась. Я то и дело оглядывался через плечо, но, увы, Мыши не было.
Неважно, все равно во мне все пело.
Если Мышь не показывается, так тому и быть.
За одну-две страницы перед рассветом, почти полностью разделавшись со вторым актом, я зашел в тупик. Или, иначе говоря, моим персонажам осточертел их автор и они объявили забастовку. Я не имел понятия, куда двигаться дальше, поскольку они не собирались идти за мной. Если я не смог удержать своих героев на ногах в течение второго акта, то как же мне провести их по всему третьему?
Я подошёл к окну и стал смотреть на восходящее солнце. Прикурив сигарету, я затянулся, глубоко, до пальцев ног, немного поразмышлял о своей жизни. До сих пор, принимая во внимание все обстоятельства, мне весьма везло. Хотя критики или психиатры могут не согласиться, но я-то знал, что у меня в жизни была своя доля удачных дней.