Колесо Фортуны

Начну сначала: я всегда был игроком. Моя первая книга увидела свет благодаря пари, которое я заключил сам с собой. Я поклялся, что если не добьюсь определенной славы в течение двух месяцев, то брошу писать и приобрету полезную профессию, вроде оптика или сантехника.

И вот с тех пор я писал по одному короткому рассказу каждый день в течение двух месяцев, нон-стоп.

Каковы были мои шансы?

Слава за два месяца или бросить это дело.

Миллион к одному, верно?

Я посылал свою ежедневную продукцию одному и тому же редактору журнала. Не спрашивайте меня, почему. В то время это казалось разумным. Он был лучшим редактором лучшего литературного еженедельника на огромном американском журнальном рынке. И вот я написал ему письмо, только одно, где говорилось: «Посылаю Вам по одному короткому рассказу в день в надежде на то, что вы найдете их приемлемыми для вашего журнала».

Каким-то образом эта забавная угроза в сочетании с очевидным талантом, проявившимся в этих ранних рассказах, очаровали издателя, который не только опубликовал полдюжины из них, но и напечатал некоторые в наиболее престижной антологии коротких рассказов.

После этого я писал по сборнику рассказов ежегодно в течение десяти лет, и все они расходились солидными тиражами, сделав меня одним из наиболее известных авторов коротких рассказов в мире.

В следующий раз я поспорил сам с собой, что напишу сценарий на заказ для киномагната Луиса Б. Майера, который был самым удачливым продюсером масштабных голливудских лент. Я поспорил, что добьюсь этого меньше чем за две недели.

Я появился в MGM в понедельник с «Короной» в руке и еще до исхода дня положил перед Л. Б. свой рассказ, а он, в свою очередь, положил передо мной шестизначный аванс. Затем я сел и написал душещипательную небылицу о днях жизни посыльного из «Вестерн Юнион». Это была безотказная история со счастливым концом, одной-двумя песнями, которые потом можно было насвистывать, и Л. Б., читая ее, закурил большую гаванскую сигару. Но не успела сигара догореть до середины, как жирный коротышка уже вовсю рыдал.

После этого я стал уже не просто контрактным сценаристом MGM, а самым популярным сценаристом самого популярного фильма, на котором я заработал в общей сложности свыше 250 тысяч долларов. Затем я переработал сценарий в роман, который стал книгой месяца и национальным бестселлером, в результате чего я стал богаче еще на четверть миллиона долларов.

В третий раз я поспорил с собой, что утрою деньги, заработанные в Голливуде, и сделаю это в рекордный срок. Итак, я дал себе на это десять дней и махнул на бега, где встретил одного из тех загадочных незнакомцев, которые тыкают пальцем в исчерканную карандашом программку и говорят: «Если тебе нужен мой совет, ставь монеты на Дикси Гёрл».

— Дикси Гёрл, — повторил я. — А ты уверен?

Он просверлил меня одним глазом.

— Как в собственной заднице, — отрезал он.

Так или иначе, но этот навязчивый человек-тень с пиратским взглядом показался мне тогда оракулом момента, я принял его слова за благую весть и поставил три четверти миллиона долларов на Дикси Гёрл.

Затем уселся и стал бестрепетно ожидать окончания заезда.

На дальнем повороте Дикси Гёрл начала опережать остальных лошадей; она их буквально пожирала. Она вырвалась вперед по меньшей мере на шесть корпусов. Я был уверен, что вскоре над моей головой раздастся хор ангелов, поющий «Аллилуйя». Поскольку в тот момент я не сомневался в том, что являюсь чемпионом мира среди писателей-игроков.

И тут…

Какая-то шестеренка в великой пустоте соскочила с оси.

Дикси Гёрл, самая победоносная из когда-либо живших лошадей, споткнулась и упала, сломав правую переднюю ногу.

Таков был конец бедной невезучей лошадки, а также конец удачливейшего писателя-игрока, который был более чем разорен.

В самом деле, я вернулся туда, откуда начал, — только хуже. Удача отвернулась от меня. Вскоре я обнаружил, что не могу больше писать, и хотя Л. Б. продолжал верить в меня и даже предложил мне крошечный кабинетик и зарплату швейцара, но из этого ничего не вышло. Несчастная лошадь, Дикси Гёрл, сразила меня наповал. Вместе с ее ногой разбились и моя удача, самооценка и писательский талант.

Следующие десять лет я жил в замызганных отелях. Я вел самую беспорядочную жизнь, какую мог себе позволить. Я много путешествовал. Играл при малейшей возможности, поскольку был предан игре, и игра, как это ни грустно, была предана мне. Однако мои проигрыши были невелики. Они были столь же жалкими, как и результаты моего писательского труда, которые, можно сказать, и вовсе сводились к нулю.

И тут пришла Мышь.

И тут пришла Пьеса.

И тут пришли два акта без двух страниц — самая лучшая из написанных мною вещей.

И ушла Мышь.

Итак, я стоял и смотрел устало на розоватый рассвет, дивясь, что ждет меня в ближайшем будущем, и тут…

Вошел Тигр.

Он мягко подошел ко мне, зловеще посмотрел мне в глаза и прошептал: «Лун».

Тигр был оранжевый с черным, причем последний цвет лежал в виде безупречных и удивительно гармоничных полос. И одним этим словом «лун» Тигр развеял отчаяние момента.

— Что это значит… «лун»?

Тигр ответил: «Алун».

— Что-то не понял. Ты разве не говоришь по-английски, как Мышь?

Тигр сказал: «Прртт».

Его огромные тигриные глаза отливали рассветным золотом.

— Прртт, — повторил он.

— Что это значит?

— Сола, — ответил он.

И тут я начал догадываться. Почему Тигр должен говорить по-английски — почему не на немецком, французском, русском? На любом другом языке? С другой стороны, я не знаю ни одного из этих других языков. Тогда до меня дошло, что Тигр говорит по-тигриному.

— Ты друг Мыши? — спросил я.

Тигр сказал «Ппптт», что звучало почти как «Прртт», но чуть иначе. По-моему, это означало «нет»; во всяком случае, у меня нет причин в этом сомневаться.

В течение некоторого времени мы с Тигром смотрели друг на друга. Затем, медленно моргнув, он отвернулся, возможно, разглядывая рисунок на обоях, а возможно, ничего на разглядывая, потому что тигры обожают смотреть ни на что, а потом притворяться, будто ничто — это что-то.

Внезапно с каким-то озарением я понял, что с явлением Мыши я обрел надежду. Однако явление Тигра принесло мне нечто гораздо более значительное, нежели надежда. Ибо я теперь обладал верой.

Да, с явлением Тигра я обрел веру.

Я сел за маленький столик в комнате № 125 на пятом этаже отеля «Грейт Нозерн» в великом городе Нью-Йорке и с замиранием сердца положил пальцы на клавиши. Затем, начав грохотать, я увидел, что Тигр улегся и замурлыкал.

Я перестал грохотать.

Тигр перестал мурлыкать.

Я нажал на клавишу, напечатав букву «Т».

Тигр издал незавершенный мурлыкающий звук, оборвавшийся на середине.

Теперь я точно знал, кто такой Тигр, и продолжил свой грохот, чтобы превратить хаос в гармонию, принести свет в тьму, сделать расплывчатое точным, восславить абсурд и благословить чудаков.

И чем больше я молотил по клавишам, тем громче мурлыкал Тигр, и это звучало так, будто я печатал в гараже рядом с дизелем, работающим на холостых оборотах. Зная, что являюсь жалким, слабым, разоренным дураком, а также великим, гневным и замечательным писакой, я бил по клавишам машинки и заставлял маленькую «Корону» хорошенько плясать в утреннем свете. И чем громче стучали клавиши, тем громче мурлыкал Тигр.

А теперь вы знаете, почему Сейдж в конце моей пьесы «Путь мира», получившей Пулитцеровскую премию, закрывая третий акт, говорит: «Тигр, в чьем имени звучит любовь».

Карен Хабер

ПАРТИЯ С ГЕНЕРАЛОМ

Хриплый крик петуха разбудил Марию Веру перед рассветом. Она села в кресле и поняла, что ее муж Карлос так и не вернулся домой.

Петух продолжал протестовать против окончания ночи пронзительным, почти человеческим, сварливым голосом. Откуда-то со стороны пыльной, разбитой глинистой дороги откликнулся другой петух. Вскоре привычный птичий хор Вилларики заголосил во всю утреннюю силу, призывая каждого проснуться ни свет ни заря, выпрыгнуть из кровати и поспешить к мешку с зерном.