Полёт шмеля

— Да-да, — торопливо подтвердила Галя. — Еще наедаешься, Лёнчик, не огорчайся. Вся жизнь — экзамен. А сейчас особенно… — она запнулась, не зная, как выразить то, что хотела.

— Проще говоря, пионер, — вновь подал с подоконника голос моряк, — новое время наступило, теперь не страхом жить будем, а своей ответственностью перед обществом.

— Да-да, вот как раз… — Лёнчик возбудился и мигом забыл о своем огорчении. То, о чем заговорил моряк, было куда важнее всякой новости об экзаменах. — Что значит новое? Чем оно новое? Или революционные идеалы уже не важны?

Моряк на подоконнике усмехнулся.

— Революционные идеалы, пионер, никто не отменял. Наоборот: возвращаемся к ним. Много было неправильного в нашей жизни, человеку не доверяли, в каждом врага видели. А товарищ Сталин себя непогрешимым считал, понимаешь?

— Товарищ Сталин? — зачем-то переспросил Лёнчик. Хотя и так все ему было понятно.

— Товарищ Сталин, товарищ Сталин, — подтвердил моряк. — Но всё! — провел он перед собой резким движением рукой. — Возвращаемся к ленинским нормам жизни. А против искривления ленинского курса — борьба! Жестокая и беспощадная! Кто на пути встанет — сметем.

Лёнчик слушал — и у него словно открывались глаза. Как здорово, что он пришел сюда, в пионерскую комнату, как здорово, что здесь оказался этот моряк, Галин жених. Повезло ей, такого замечательного человека повстречала.

— Спасибо вам, — поблагодарил его Лёнчик. — Вы так отлично мне все объяснили. — И вскинул правую руку в пионерском салюте — почему-то вдруг так ему захотелось: — К борьбе за дело Коммунистической партии будь готов! Всегда готов!

— Молодец, пионер, — ответно вскидывая руку в пионерском салюте, сказал моряк.

Старшая пионервожатая Галя стояла над ведром со свисающей с его края тряпкой и поощрительно улыбалась Лёнчику.

— Желаю тебе вырасти настоящим человеком! — сказала она ему. — Вот каким я тебя узнала. Такие перемены в стране происходят, такие перемены! Счастливое, восхитительное время наступает. И ему понадобятся настоящие люди. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Лёнчик.

На этом его ответе прозвенел звонок, означавший конец перемены, и он, забыв попрощаться с Галей и ее моряком, вылетел из пионерской комнаты. Он забыл и о Сасе-Масе, оставшемся в коридоре, тут же полетел на свой этаж.

— Эй! Ты что?! — догоняя его и пытаясь на ходу схватить за рукав, прокричал Саса-Маса. — Не рви так, ну опоздаем немного! Что она тебе сказала?

— У, сколько всего! Так просто не ответишь! — ответно прокричал Лёнчик.

— Нет, ну экзамены будут, не будут?

— А, экзамены! — у Лёнчика напрочь выбило из головы, из-за чего приходил в пионерскую комнату. И напрочь не помнил уже о своем огорчении, что их не будет. — Экзамены отменяются.

— Экзамены отменяются! — радостно заорал Саса-Маса. И мигом перегнал Лёнчика — такое вдохновение овладело им. — Отменяются! Отменяются!

Лёнчик не подхватил его крика. Крик, что рвался из него, был совсем иным, не имевшим к экзаменам никакого отношения. Вернее, то было не крик. Счастливый ураганный ветер бушевал в нем. Он был сродни мажорному напеву из фильма «Дети капитана Гранта»: «Веселый ветер, веселый ветер! Моря и горы ты обшарил все на свете и все на свете песенки слыхал!..» Наступало новое, восхитительное время, и им предстояло жить в этом времени!

Восторг, раздиравший Лёнчика, заставил его вложить в последний рывок перед своим этажом все силы, он наддал — и поставил ногу на верхнюю ступеньку за мгновение до того, как ее коснулась нога Сасы-Масы. И вот тут он уже разразился ликующим криком:

— Моя победа! Моя победа!

Хотя они и не устраивали вовсе никакого соревнования.

В четвертом классе Лёнчик последний год учился музыке. Он занимался ею в музыкальном кружке при сто третьей школе в конце Кировоградской улицы — ходить туда нужно было через рынок, мимо дома Сасы-Масы и дальше уже по самой Кировоградской почти до леса. Учился он на фортепьяно, которое в виде пианино марки «Урал» появилось в доме, когда мать, уйдя в двухнедельный отпуск рожать младшего брата, получила сразу большие деньги — «декретные», так они назывались. Произошло это в конце его первого класса, а в первые же дни учебы во втором пришлось стоять в громадной очереди — участвовать в отборочном конкурсе за право быть зачисленным в музыкальную школу. Отборочный конкурс он не прошел. В музыкальный кружок брали без всякого конкурса, нужно только платить. И три года два раза в неделю он брал темно-синюю нотную папку с рельефным профилем Чайковского на лицевой стороне, с ручками из витой темно-синей тесьмы и отправлялся сидеть за «Красным Октябрем» рядом с преподавательницей Эллой Евгеньевной, чтобы в течение сорока пяти минут слышать от нее: «Третьим пальцем! Третьим, не вторым! Фальшивишь! Какую ноту нужно взять? Ты не видишь, что в нотах написано?» Облегчение, которое он испытывал, получив в дневник очередную тройку и выходя после урока на улицу, было не сравнимо ни с чем — хотелось лететь и орать во все горло какую-нибудь удалую песню вроде «По долинам и по взогорьям шла дивизия вперед», что, собственно, он и делал, разве что чаще про себя. Но самое ужасное было то, что на музыку требовалось ходить именно с папкой. Он выходил из подъезда с болтающейся у щиколоток нотной папкой в руке, на углу дома играла в «чижика» компания взрослых ребят: Генка Фомин, Женька Труфанов, Колька Мышонок, а с ними старший из Вовков, Вовка Вовк, сверстник Лёнчика, — он-то первый и вопил, указывая на Лёнчика: «Ха! С нотной папкой поперся! Как девчонка!» «Лёнчик! А „Собачий вальс“ умеешь?!» «Не, он только „Чижика-пыжика“!» «Учись-учись, Лёнчик, потом на похоронах играть будешь, деньгу заколачивать!» — сыпалось на Лёнчика, пока он шел мимо компании.

Апогеем его обучения игре на фортепьяно стал «Танец маленьких лебедей» из «Лебединого озера» Чайковского, изображенного на его папке. Лёнчик разучивал «Танец» целый год. Но Элла Евгеньевна все была недовольна, все что-то хотела от него, что — он перестал понимать, у него перестало получаться даже то, что получалось раньше. Был уже май, последние дни школы, когда Элла Евгеньевна попросила его, чтобы кто-нибудь из родителей обязательно пришел к ней, записала эту просьбу и в дневник. И видимо, отец сходил, потому что дня два спустя Лёнчик услышал, как он разговаривал на кухне с матерью: «Так прямо и сказала: „Не мучайте мальчика“». Ни его, ни имени учительницы не было названо, но Лёнчик сразу понял, что речь о нем. Больше с того дня, хотя музыкой полагалось заниматься еще весь июнь, он не ходил в сто третью школу, и дома за пианино его тоже никто больше не усаживал.

И сразу жизнь стала легка — словно нес, нес некий груз и вот освободился от него. Теперь во дворе Лёнчик был на равных со всеми, и если бы кто попробовал над ним насмешничать, поддержки от других ему бы не было. Вовка Вовк, когда Лёнчик поймал того на мухляже в счете при игре в лапту, защищаясь, завел было по своему обычаю: «Да тебе только ноты свои на раз-два-три считать! Ты дальше трех считать не умеешь, а это тебе не „Собачий вальс“ играть!» — и тут же получил от Лёнчика: «Ври да не завирайся! Никто здесь не играет никакого „Собачьего вальса“!» И все приняли сторону Лёнчика, и Вовку Вовка за то, что стал дразниться, когда всем уже было известно, что Лёнчик больше не занимается музыкой, выгнали из игры. Хотя, конечно, и потому, что мухлевал со счетом.

На лето матери удалось у себя в тресте выбить путевки в пионерлагерь — и на него, и на сестру. У нее даже получилось выбить сразу на два месяца — на вторую смену и третью, июль и август. Сестра в пионерлагерь уже ездила — еще когда Лёнчик не ходил в школу — и фыркала, что пионерлагерь — ничего особенного, скукота и забор, но Лёнчик не верил и ждал пионерлагеря, как восхождения на новую жизненную высоту: он столько читал про пионерлагеря, с героями книг непременно происходили там необыкновенные приключения, они искали и находили всякие кортики, пионервожатые были настоящими, мудрыми и сильными старшими друзьями, — и ему было ужасно завидно, что у него в жизни до сих пор ничего подобного нет.