Полёт шмеля

— Ой, только без пионерского салюта, — Викин отец провел черной пятерней по дыбившимся волосам над ухом. — Я просил честно.

— А я честно, — Лёнчик почувствовал себя оскорбленным.

— Тогда, — отрываясь от заготовки туфли и кладя нож на колени, проговорил отец Вики, — я тебе скажу о твоей пользе. Кто хочет приносить в жизни пользу, тот приносит ей вред, вот запомни. Жизни ничья польза не нужна. Это ты должен брать пользу от жизни. Она богатая, у нее на всех хватит. Ты берешь — тебе хорошо и ей хорошо. Хочешь, я тебе скажу, чего ты хочешь от жизни на самом деле, без пионерского салюта?

— Да, — деревянным голосом отозвался Лёнчик.

Викин отец вскинул вверх черный указательный палец.

— Радости ты хочешь от жизни. Все хотят от жизни радости. А что тебе доставляет радость больше: сидеть дома за уроками или бегать на улице?

Лёнчик недоверчиво смотрел на Викиного отца, прислушиваясь к себе. Получалось, что Викин отец был прав: улица доставляла больше радости, чем уроки.

— Но я всегда — сначала уроки, потом улица, — сказал он.

Викин отец покивал.

— Это значит, Лёнчик, ты ответственный человек. Только это, ничего больше. Поверь польскому еврею. Ты знаешь, что такое польский еврей? Польский еврей — самый настоящий еврей. Здесь у вас на Урале нет настоящих евреев, это не евреи, это недоразумение. Настоящий еврей — это польский. А настоящий еврей — это мудрость. Потому что каждый польский еврей с детства знает Талмуд. Ты знаешь, что такое Талмуд?

— Нет, — обескураженно покачал головой Лёнчик.

Викин отец снова поднял вверх черный указательный палец.

— Талмуд — это книга мудрости. Настоящий еврей только тот, кто знает Талмуд. Поэтому настоящий еврей — это и есть мудрость.

— Заладила сорока Якова одно про всякого! — раздался от двери гневный голос. Это была Таисия Евгеньевна. Видимо, она только что вернулась с работы, сняла в коридоре пальто, вошла в комнату — и стала свидетельницей их разговора. — Нашел себе слушателей! Настоящий еврей он! Настоящие евреи сейчас в Израиль едут! Хочешь чувствовать себя настоящим — давай!

Викин отец вскочил со своей табуретки, сапожная лапа вместе с заготовкой туфли полетела в сторону, и он, сжав кулаки, приподнимаясь на носках и снова опускаясь на пятки, будто весь встряхиваясь на каждое слово, закричал:

— Уеду! Дождешься! У меня право есть: я польский еврей, мне разрешат! Это раньше нельзя было, теперь разрешат!

— Ой, испугал! Испугал! — Викина мать вдруг стала спокойна, усмешлива, в статности, что была в ней, появилась величественность. — Уезжай, кто тебя держит. Там таких сапожников только и ждут.

Вика с Жанной будто сжались, во взглядах их читались испуг и стыд; должно быть, такие сцены были им не впервой, но оттого, что свидетелями сцены стали Лёнчик с Сасой-Масой, они чувствовали себя опозоренными.

Саса-Маса потянул Лёнчика за рукав.

— Пойдем, — прошептал он. — Что тут делать. Сматываемся.

Никто их не останавливал.

На улице, когда вышли из подъезда, Саса-Маса присвистнул и похлопал Лёнчика по плечу.

— Ну спасибо тебе за знакомство. Развлек. В цирке не так интересно бывает.

Лёнчик ощущал себя виноватым. Как нелепо все началось, так нелепо и завершилось.

— Да ты знаешь, — спотыкаясь, протянул он. — Вообще никогда раньше такого…

— Не специально же для нас, — проронил Саса-Маса.

— А ты знаешь, я, кажется, понял, из-за чего они ссорятся, — осенило Лёнчика. — Это он хочет обратно в Польшу к себе уехать. А мать, наверно, возражает. Зачем ей в Польшу. И Вике незачем. И Жанке тоже. Он хочет, а она нет, вот они и ссорятся. Раньше нельзя было уехать, а теперь можно. Помнишь, он говорил, что теперь можно и его выпустят?

— А почему это вдруг раньше нельзя было, а теперь можно?

— Потому что… — Лёнчик споткнулся. Он не знал, как объяснить то, что он чувствовал. Он чувствовал, что все это связано: и предночной кухонный разговор отца с матерью, и рассказ дедушки Саши о том, как был начальником милиции в Тюмени, и слова бабушки Кати, что Сталин стал культом личности, и то, что теперь Викиному отцу можно уехать обратно в Польшу, — но как связано, он не понимал.

— Вообще ладно, все чепуха, главное вот что, — не дождавшись от него ответа, сказал Саса-Маса, — я что-то не понял, что там сеструха твоего Вики об экзаменах говорила?

— Да, в самом деле! — тут же подхватил Лёнчик. — Будто бы не будет!

— Узнать бы как-то, точно не будет или она натрепала. — Саса-Маса вздохнул с такой мечтательностью — будто представил себе что-то необычайно вкусное, но совершенно недоступное. — Узнать бы как-то, Лёнчик, да?

— Хорошо бы, конечно! — отозвался Лёнчик. — А как узнать?.

— Так слушай! — воскликнул Саса-Маса. По глазам его было видно — какая-то свежая мысль пришла ему в голову. — Ты же в совете дружины! Спроси там у старшей пионервожатой, она-то уж наверняка знает.

Лёнчик хлопнул себя по лбу.

— Дельная мысль! Должна знать.

Назавтра на большой перемене Лёнчик вместе с Сасой-Масой полетели на второй этаж в пионерскую комнату. Из пионерской комнаты, когда приблизились к ней, донеслись утробные неумелые звуки пионерского горна. Саса-Маса не решился зайти внутрь, остался в коридоре, и Лёнчик ступил в пионерскую комнату один. Пионервожатой Гали в комнате не было, а за ее столом сидел моряк в черной форме, с блестящими золотыми погонами, на которых сияла маленькая золотая звездочка, у губ он держал сверкающий золотой горн — неумелые звуки, разносившиеся по коридору, были его произведением.

— Галя? — переспросил он, выслушав вопрос Лёнчика. — Я за нее. Устроит?

— Нет, в самом деле? — протянул Лёнчик.

— В самом деле — останетесь вы скоро без Гали, — с бравостью сказал моряк. — Увезу я вашу Галю на восток нашей родины — на самый Дальний Восток. Была Галя ваша, станет моей.

— Как это? — не понял Лёнчик. И понял: — Она за вас, что ли, замуж выходит? А как же мы без пионервожатой?

— Другую найдут, — сказал моряк. — А я другой такой — нет.

Лёнчик, ошеломленный новостью, помолчал.

— Она что, больше уже у нас не появится? — спросил он затем.

— Появится, — успокоил его моряк. — В магазин сбегает и вернется.

Следующий урок Лёнчик с Сасой-Масой только и ждали новой перемены. Звонок прозвенел, и они снова сломя голову помчались в пионерскую комнату. Сверкающий золотом погон и звездочкой на них моряк уже не сидел за Галиным столом, он громоздился вместе с ногами на подоконнике, а Галя, выставив посередине пионерской комнаты ведро с водой, мыла пол большой серой тряпкой из мешковины. Лицо у нее, когда она, разгибаясь, взглянула на вошедшего Лёнчика, было до того незнакомое, что Лёнчику на мгновение показалось — это не она. Но это была она. Галя разогнулась, бросила тряпку в ведро, отвела локтем со лба прядь волос, и Лёнчик получил от нее ее привычную задорную деятельную улыбку.

— Что, Лёнчик? — спросила она. — Какая-то проблема? Давай излагай. А то все, сейчас чистоту наведу и завтра — ту-ту!

— И что, — почему-то спросилось у Лёнчика, — навсегда?

Галя не успела ответить, моряк с подоконника опередил ее:

— Навсегда, навсегда!

— Излагай, Лёнчик, — произнесла Галя, бросив короткий взгляд на моряка.

Лёнчик вдруг увидел, как незначителен и даже никчемен его вопрос об экзаменах для старшей пионервожатой. То, иное выражение ее лица, с которым она посмотрела на моряка, свидетельствовало об этом прямее всяких слов. Ее занимала лишь та, новая жизнь на Дальнем Востоке, что предстояла ей, все остальное было ей уже неинтересно.

Долго, однако, заикаться не пришлось. Он только начал спрашивать, Галя перебила его:

— Не будет никаких экзаменов, можешь спать спокойно!

— Не будет?! — не удержался, вопросил он. — Но почему?

— А тебе что, хотелось бы? — похоже, она удивилась.

— Ну, хотелось бы попробовать себя, — с ощущением вины пробормотал Лёнчик.

— Дает пионер! — подал голос с подоконника моряк. — Успеешь еще экзаменов насдаваться. Еще взвоешь от них!