Клипер «Орион»

Матросы у штурвала сдержанно улыбнулись.

Воин Андреевич строго взглянул на них, затем перевел взгляд к трапу и увидел, что по нему поднимается одна из самых интересных личностей на «Орионе», радист Лебедь. На его костлявой фигуре мешком висела форма унтер-офицера. Он был рыж, веснушчат, весь он источал веселое благодушие. Нельзя было не улыбнуться, глядя на этого никогда не унывающего человека. Каждый день к двум часам, если не было ничего срочного, радист поднимался на мостик или, смотря по погоде, заходил в командирскую каюту с новостями, полученными в течение суток.

Радист, расплываясь в улыбке, поднял руку к уху, словно намеревался почесать его.

— Разрешите доложить, гражданин капитан второго ранга!

— Вы опять забыли надеть фуражку, Герман Иванович?

— Представьте, да. Эта фуражка изведет меня окончательно. Если я когда-нибудь отличусь и мне будет полагаться медаль или какая-нибудь еще награда, то прошу вас, вместо всех наград отдайте приказ, что я могу ходить без фуражки.

— Но вы и так ходите без нее.

— Да, но я нарушаю порядок.

— Совершенно верно. И я нарушу порядок, если отдам такой приказ. Ну что у вас там?

— Если относительно порядка, то он не вечен. Извините, а что касается новостей, то кое-что набралось за истекшие сутки. Английские, французские агентства, а также немцы передают о мелких стычках на Западном фронте. По всей вероятности, кайзер Вильгельм готовит большое наступление. Германия еще сделает попытку вернуть инициативу, используя ослабление действий наших русских войск на Восточном фронте.

Радист обладал абсолютной памятью и никогда ничего не записывал.

— Возможно, возможно. Ну, а дома как?

— Положение в стране необыкновенно сложное и тяжелое для Советской власти. Все западные агентства пишут о крахе большевиков в ближайшие месяцы и даже дни. В стране всего не хватает. Они смакуют несчастья нашей родины. Ленину и его товарищам приходится решать необыкновенно трудные задачи, чтобы сохранить завоевания революции.

В Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Токио реакционеры подготавливают общественное мнение, чтобы начать интервенцию в Советскую Россию и с севера, и с юга, и с востока. В «Нью-Йорк таймс» помещена статья Чарльза Невилла, в которой доказывается необходимость помочь русским союзникам восстановить порядок в своей стране.

— Так, так. Все это мы читали в лондонских газетах. Ну, а что хорошего?

— Есть и хорошее. Советские войска вновь заняли Конотоп и развивают наступление на Ромны. Советскими войсками занят Екатеринодар.

— Поразительно! — сказал старший офицер. — Как они могут при таком положении воевать и одерживать победы? Отчаяние обреченных. А что будет дальше, когда вся мощь союзников обрушится на голодную, плохо вооруженную армию красных?

Улыбка не сходила с лица радиста все время, пока он передавал содержание перехваченных сообщений, при последних словах улыбка застыла на губах, и он сказал:

— Мы не одиноки.

— Ну кто же с нами? Кто? — спросил старший офицер, в то время как командир, закрыв историю Рима, в раздумье смотрел на размеренно бегущие за бортом волны.

— Рабочий класс всего мира. Солидарность пролетариев всех стран! — торжественно ответил радист и добавил: — И последнее самое важное сообщение, — он полузакрыл глаза и прочитал на память: — «Семнадцатого марта в Екатеринославе открылось заседание Второго Всеукраинского съезда Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Собралось свыше тысячи делегатов. Из них 401 большевик, 414 левых социал-революционеров, украинских социал-демократов 100». Далее много пропущено, но резолюцию удалось принять. Съезд вынес резолюцию, в которой сказано следующее:

«Второй Всеукраинский съезд Советов, являясь выразителем воли украинской демократии, постановляет, что украинский трудовой народ будет бороться против завоевателей и душителей революции, против империалистов всего мира, но вместе с тем примет через свои полномочные органы все меры к прекращению войны и выработке приемлемых для трудящихся условий мира.

Съезд выражает уверенность, что трудовой народ Украины, идя рука об руку со всем рабочим классом России, для защиты революции объединившись в международном социалистическом конгрессе с рабочими всего мира, выйдет из тяжелого положения при пожаре мировой революции». Вот этот документ тоже говорит кое о чем, — закончил радист.

— Гм. Скажите, как сильно сказано! — Командир поднялся и прошелся по наклонной палубе. — Тысяча делегатов — это немала, это целая Рада. Представители миллионов. Хочется верить. Ох, как хочется верить, что выстоят. Ну и все?

— Да. Есть еще кое-что, пока несущественное.

— Именно?

— Перехватил новую шифровку из Южной Америки.

— Ну южноамериканцы пас мало интересуют. Я все забываю, что шифровки — ваше увлечение.

— Необыкновенно интересно разгадывать эти ребусы. Вы знаете, в принципе они просты. Ключ к ним дал Эдгар По. Помните рассказ «Золотой жук»?

— Да, как же. Ну, хорошо. Все?

— Почти. Я еще хотел доложить, что ваше сообщение о гибели «Грейхаунда» и У-12 передано.

— Сообщили, кто остался жив?

— Сообщил. Добивались, кто передал.

— Ну, а вы?

— Отстукал: «Летучий голландец».

— Ох, Лебедь, Лебедь, вы всегда с фокусами. Будут искать теперь в справочниках Ллойда такой корабль. Вот теперь, видно, запас информации у вас исчерпан?

— Да, но я хотел доложить, что в рубку опять приходил немецкий подводник.

— Ну?

— Всем интересуется, просит, чтобы я научил его работать на ключе, хотя мне кажется, он уже умеет это и без моей помощи,

— От скуки. Поймите его положение. Ему хоть как-то надо убить время. Стучать на вашем аппарате ему не давайте. Но запретить ему бывать в радиорубке как-то неудобно. Вот так, голубчик.

— Есть, гражданин капитан второго ранга, но если позволите, то я скажу, что барон производит впечатление человека с тройным дном.

Командир засмеялся.

— С тройным. Что-то очень сложная конструкция. Про людей или, вернее, чемоданы с двойным дном — слыхал, а с тройным — впервые, да еще у немецкого барона.

— Видите ли, разница та, что двойное дно легче обнаруживается. Тройное — гораздо труднее.

— Ну хорошо, хорошо, попробуйте заглянуть в него поглубже, это по нашей части.

Старший офицер извинился и отвел командира в дальний угол мостика:

— Воин Андреевич, я согласен с мнением нашего телеграфиста. Барон всюду сует свой нос

— Ну, ну, Николай Павлович., разве можно так относиться к военнопленному? Он офицер. У него есть понятие о чести. К тому же он и дворянин. Нет, нет, прошу явно не выражать ему антипатии. В нас, мамочка моя, еще сидит воспитанная за годы войны неприязнь к немцам. Я сам иногда ловлю себя на том, что начинаю думать, что без него было бы поспокойней. Хотя так судить о человеке несправедливо. Вы не находите?

— К сожалению. Я посадил бы его под арест или воспретил ходить в места, непозволительные для посторонних.

— Нет, нет, нельзя так. Ах, я не отпустил еще радиста. Герман Иванович, спасибо, дорогой, ловите там все, что можно, особенно, что делается во Владивостоке. С новостями, как всегда, ознакомьте весь экипаж.

Сказав «есть», радист опять было поднес руку к уху, да, вспомнив о фуражке, сделал волнообразный жест, с трудом повернулся и пошел провожаемый улыбками всех, кто находился на мостике.

Прежде чем пройти на бак, где его тоже ждали подвахтенные матросы и унтер-офицеры, он заглянул к себе в радиорубку. Там он застал барона фон Гиллера и Лешку Головина. Пленный сидел за столом радиста, надев наушники, и сосредоточенно слушал. Увидев кондуктора, фон Гиллер закивал головой, заулыбался, не снимая наушников. Радист резким жестом приказал снять наушники, что тот неохотно и сделал.

Радист сказал по-немецки:

— Я несколько раз просил вас не трогать ничего в моей каюте.

— О, извините, герр кондуктор. Вы же разрешали мне иногда слушать голоса эфира. Такая невинная вещь. Прошу еще раз извинить, я ухожу, и все же с разрешения вашего любезного командира я буду еще изредка заходить к вам. — Он усмехнулся и ушел.