Гиблая слобода

Она умолкла. Жако вел партнершу мелкими, частыми шажками, закрыв глаза. Лизетта подхватила вместе со всеми слова припева:

Жако открыл глаза. На какую‑то долю секунды он увидел Бэбэ, которая не танцевала. При каждом туре вальса она мелькала перед ним, но ритм танца был так быстр, что все эти видения сливались в одно. Бэбэ казалась нежнее, мягче. Она была теперь иной. Нежной и хрупкой, доступной. Жако споткнулся, зашатался.

Лизетта поддержала юношу и увлекла его за собой к краю танцевальной площадки.

— У меня голова кружится, — пробормотал он.

— Идем к стойке, выпьешь чего‑нибудь. — И добавила шепотом: —Тебе станет легче.

Жако ухватился за край стойки.

— Что с тобой, Жако? Тебе плохо? Голова кружится?

Рядом стоял Ригон.

— Пустяки. Просто пить хочется. Канкан, белого вина, скорей!

— Правда, что мы покупаем машину?

Ритон отпил глоток из своего стакана, но тут же надрывно закашлялся, и вино пошло у него через нос. Он громко высморкался и проговорил в виде извинения:

— Не туда попало.

— А ты бы лучше к врачу сходил, вот что, — проворчал Жако. — А то, видно, придется тащить тебя силком.

Скрипнула дверь.

Тот, кто появился на пороге, выглядел несколько странно на этом балу. Одежда на нем была грязная, рваная: старая поношенная шинель землистого цвета, и стоптанные башмаки, на которые спадали слишком длинные вельветовые брюки, обтрепанные по краям. Грязный, лохматый, он весь зарос волосами, словно беглый каторжник, и казалось, лицо его поражено какой‑то накожной болезнью. Он был маленький, даже крошечный, и просто утопал в своих отрепьях. Дверь осталась открытой, и налетавший порывами ветер раздувал лохмотья, в которые он был одет.

Он на мгновение застыл, ослепленный и оглушенный.

Потом, раскинув руки, разжал пальцы и показал черные засаленные ладони; открыл рот, но не издал ни единого звука: рот остался немой, круглой и темной дыркой на сером лице с беспрестанно мигающими глазами.

И вдруг ребята узнали Полэна.

Вальс закончился томными вздохами аккордеона. Иньяс растянул до предела мехи, чтобы выдохнуть последние ноты. Голоса мечтательно подхватили последние строчки припева:

Пары распались. Танцующие спокойно направились к столикам, и вдруг все заметили, что в зале царит необычная тишина.

— Это Полэн, — шепотом говорили одни.

— Что? Кто это? — тихо переспрашивали другие, и им отвечали: «Это Полэн».

Потом все умолкли.

Полэн сжал кулаки. Руки его задрожали. Неясные звуки вырвались из открытого рта. Какое‑то бульканье, среди которого всплывали отдельные слова:

— Слушайте… девочка… малышка моя… замерзла… умирает… совсем синяя стала… малышка.

Руки Полэна бессильно повисли вдоль тела, он закрыл глаза, с трудом проглотил слюну, медленно повернулся к двери и, волоча ноги, вышел.

Ребята поспешили за ним.

На улице зима сразу обрушилась на них. У каждого перекрестка ветер, похохатывая, стегал их по лицу. Окна в Гиблой слободе открывались, и люди выглядывали на улицу, заслышав шум шагов в такой поздний час. Ребята свернули на улицу Сороки — Воровки, затем пошли по тропинке, ведущей в лес. Ветер прятался в кустарнике, камешки катились из‑под ног, а луна над головой была совсем круглая.

Полэн открывал шествие, его поддерживали с двух сторон Милу и Шантелуб. Жако изо всех сил сжимал руками грудь. Он чувствовал, что рядом с ним идет Бэбэ; она шла, глядя прямо перед собой.

❖ * *

Как‑то зимой, заготовляя дрова для Эсперандье, Полэи обнаружил на опушке леса старую дощатую хижину, совсем заброшенную, более того, забытую людьми. Некогда она, верно, принадлежала угольщику или сторожу. И теперь еще там стояли две койки и заржавевшая печь. Полэн немного прибрал внутри, и у них с братом вошло в привычку проводить гам воскресные дни после обеда. Они прилаживали отставшие доски, заделывали щели, занимались мелкими поделками, не в силах сидеть сложа руки после целой недели беспрерывного труда.

Познакомившись с Розеттой, Полэн сохранил привычку бывать в лесной хижине, и влюбленные часто отправлялись туда по воскресеньям. Здесь же в один апрельский вечер Розетта стала его женой.

Полэн сперва с братом Проспером, а потом с Розеттой чувствовали себя в хижине, как дома.

Порвав с Эсперандье, Полэн обосновался там вместе с женой и ребенком.

Вскоре Просперу пришлось идти на военную службу. В призывную комиссию братья явились вместе, так как считались ровесниками. Врач сперва колебался, не зная, какое дать заключение, так малы были ростом оба призывника, но в конце концов признал их годными к военной службе. Однако из‑за своего семейного положения Полэн получил отсрочку.

Когда Проспер уехал в оккупированную Германию, где стоял его гарнизон, порвалось последнее звено, связывавшее Полэна, Розетту и их ребенка с внешним миром.

И они зажили на своей лесной опушке, как настоящие робинзоны.

Вначале Полэн еще находил кой — какую поденную работу на окрестных фермах.

Но вскоре мороз сковал землю, и всякие работы в амбарах и на скотных дворах прекратились.

Полэн и Розетта жили теперь на те несколько тысяч франков, которые им с трудом удалось скопить, урезая себя в самом необходимом. Они заперлись, законопатились, окопались в своей хижине и ждали: что кончится скорее — зима или их сбережения?

Теперь они покупали картошку и молоко только для ребенка.

Жал — Пьер Шаброль 249

Но вот наступил день, когда уже не на что было купить картошку и молоко. Конечно, Полэн с Розеттой могли бы прийти в Гиблую слободу. Любая дверь открылась бы перед ними. Но какая‑то непонятная, дикая гордость удерживала их от этого шага. К тому же они были выбиты из колеи, потеряли способность соображать, действовать. Борьба с холодом поглощала все их силы, физические и душевные. Полэн с утра до ночи заготовлял дрова. Они с Розеттой набивали до отказа старую печь, раздували огонь, подбрасывали топливо. Но холод брал свое. Даже когда печь накалялась добела, в хижине стоял мороз. Мороз подбирался и к самому защищенному уголку— к кроватке девочки. Молоко замерзало в бутылке, когда ребенок засыпал, сжимая ее в ручонках.

Как‑то Полэну удалось получить через Благотворительный комитет талоны на молоко, хлеб и мясо. Ребенку дали молока, разбавленного водой. Хлеб высушили и ели его с наслаждением целую неделю. Мясо разрезали на маленькие кусочки и спрятали на самый крайний случай.

Полэн целый день бродил по лесу, надсаживался, орудуя топором, и возвращался вечером, изнемогая под тяжестью срубленных веток.

Но вот однажды утром не осталось больше ничего. Ни крошки еды в старом заржавленном котелке, ни капли молока в бутылке девочки, ни единой мысли в голове. Последний глоток молока был выпит два дня назад, и у малютки уже не хватало сил кричать: ее только что вырвало последним кусочком жареного мяса, который ей затолкали в рот.

Полэн в отчаянии опустил топор перед таявшей с молниеносной быстротой кучей хвороста.

Розетта, не встававшая больше с кровати, с трудом приподнялась на груде тряпья и мешковины, служившей ей постелью, и прошептала:

— Полэн, не уходи, пожалуйста. Ты совсем обессилел. Если ты сейчас уйдешь в лес, то больше не вернешься, я знаю.

Она вплотную придвинулась к дощатой стене.