Польские трупы

VIII

.1939. Ниже чернели фамилии. Мы смогли разобрать только верхние, они были написаны большими буквами: — Марьян Писарек и Станислав Скальский, — изумленно расшифровал я. — Скальский, — пробурчал Витек. — Чтоб мне провалиться… Я включил компьютер и настучал еще несколько фраз в готовую статью: «Имена остальных участников погони за самолетом Риббентропа в ближайшие несколько лет должны оставаться в глубокой тайне. Как мы знаем, сообщение о том, что генерал Марьян Писарек участвовал в рейде на Лондон, привело к его гибели (вероятно, от рук агентов американской разведки). Мы не можем допустить, чтобы остальных героев постигла та же судьба. Лишь когда последний из них покинет этот мир, придет время опубликовать полный список тех, кому мы обязаны своей свободой и мирным существованием». Я прочитал и скривился. Объяснение звучало слишком напыщенно. Я положил материалы на стол начальника. Почти готовая статья, описывающая схватку в воздухе и подбитие самолета Риббентропа, отсканированные страницы «Иллюстрированного еженедельника» и фальшивой фотографии, несколько снимков самолета в ангаре. Шеф читал внимательно и неторопливо. Наконец кивнул. — Ювелирная работа, — оценил он. — Из тебя выйдет толк. Стаж тебе зачислен. — Я могу получить бесплатный отпуск на три-четыре дня? — спросил я, поколебавшись. Он взглянул на меня поверх очков. — Дело Писарека, — потупился я. — Мне бы хотелось в нем разобраться. — А что с ним не так? — Все знали, что он летал со Скальским бомбить Лондон. Тогда почему прошло столько времени, прежде чем его убили? Ведь это случилось в восемьдесят седьмом… — Над этим ломали голову люди и покруче тебя, — ответил начальник. — Или ты напал на след? — Писарек обрабатывал снимки со спутников для географического атласа Северной Америки, — сказал я. — Считается, что на одной из фотографий он заметил что-то сугубо секретное или американцы испугались, что он это увидит. В любом случае, предполагают, что он поделился своими догадками с библиотекарем. — Признаться, я уже подзабыл эту историю, — нахмурился шеф. — Сотрудник архива Института картографии на следующий день исчез без следа. Он мог быть американским агентом. — Если интуиция подсказывает тебе, что наклевывается стоящее дельце, то вперед. Даю тебе неделю оплачиваемого отпуска, ты неплохо поработал. Я поблагодарил начальника и вышел. Я вышел из поезда «Люкс-Торпеда», курсировавшего между Варшавой и Вильно[42]. Над городом сгустилась августовская жара. Я вытер пот со лба и нырнул в метро. Через двадцать минут я уже был в Институте картографии. Здесь много лет работал генерал Марьян Писарек, один из величайших национальных героев Речи Посполитой. Вспоминаю уроки истории в школе… Польская армия увязла на юге Франции в затяжных боях с гудериановцами, наше восточное наступление на время остановлено в киевском укрепрайоне. И именно тогда этот мерзавец Черчилль начал готовить десант… Тупая, проспиртованная падаль. Сначала не сдержал своих обещаний, а когда мы, нарушив союзнические договора, объявили войну Англии, снюхался с гитлеровцами. В последний момент на Лондон отправили Скальского и Писарека. Атомная бомба, сброшенная на английскую столицу, почему-то не взорвалась, но и пропагандистского эффекта было достаточно… Я вошел в библиотеку. Бодро представился и показал документы. — Мне бы хотелось взглянуть на ваше собрание орбитальных снимков. Девушка в мундире государственной картографической службы встревожилась. — Там в основном секретные и сугубо секретные материалы. Мы выдаем лишь небольшую часть, да и то разное старье, — пробурчала она. — А какие конкретно фотографии вас интересуют? — Кусочек Канады, снимок восемнадцатилетней давности, — объяснил я. — Я хотел бы взглянуть, над чем работал генерал Марьян Писарек непосредственно перед смертью… — Нет проблем. Документы уже давно рассекречены. В принципе, это всего один снимок. Генерал занимался им почти две недели. — Судя по всему, девушка хорошо знала подробности. — Но следователи изучили его уже со всех сторон. — И тем не менее… — улыбнулся я. Девушка настучала на клавиатуре заказ. Через минуту пневматическая почта выплюнула контейнер с соответствующим кристаллом памяти. — Место номер пять, — показала архивистка на компьютер. Я уселся и вставил носитель в считыватель. Неплохая фотография, почти восемнадцать гигабайт… Я окинул ее взглядом: ничего выдающегося, берега Гудзонова залива. Я подошел к девушке. — Извините, генерал изучал ее в этом виде? Не в напечатанном? Служащая задумалась. — В напечатанном, — сказала она. — Но после сканирования ее ввели в кристалл. Я еще раз оглядел снимок. Увеличил его, чтобы рассмотреть все повреждения на поверхности. Небольшой кружок, сделанный ручкой, несколько стрелок, отметки картографов или военных… Я представил себе Писарека, сидящего над картой. Старый человек в мундире… Что он так упорно искал две недели? Я опять пошел надоедать девушке. — Сколько времени обычно работают с такими снимками? — спросил я. — Недолго, для того и существуют компьютеры. Кажется, она сразу догадалась, что мне надо, и ее пальцы забегали по клавиатуре. — С остальными фотографиями он работал по два-три дня, — сказала она. — Брал партиями по десять штук, а через несколько дней возвращал оптом. Пожалуй, именно то время, которое он затратил на этот снимок, привлекло внимание следствия. Я вернулся на место. Наверняка детективы проверили все эти стрелки и точки… А может, нет? Я в очередной раз подошел к леди и начал препираться с ней, требуя оригинал. В конце концов мне его выдали. Это был огромный, скрученный в рулон, лист размером полтора метра на три. В кладовке рядом с читальным залом был старый как мир аппарат для просмотра таких снимков — девушка даже не знала, как он работает. Я вставил ролик в верхний зажим, натянул и зацепил за нижний вал. Включил лампы и начал крутить рукоятку. Двигалось хорошо. Я подождал, пока архивистка вернется в читальный зал, вытащил снимок и снова вставил его, перевернув. Теперь, крутя рукояткой, я видел перед собой его оборотную сторону — квадратные метры слегка пожелтевшей, тонкой бумаги. Любой след, оставленный на лицевой стороне карандашом или ручкой, здесь выглядел чуть заметной выпуклостью. Я установил лампу так, чтобы свет падал сбоку, и начал передвигать лист. Писарек был осторожен. Обнаружив место, он обвел его карандашом и стер резинкой. Я долго смотрел на кружок и восклицательный знак рядом. Все же генерал проявил неосмотрительность. Он рассказал о своем открытии архивисту. Вероятно, он же стер кружок. Я обозначил место и посмотрел, что находится с другой стороны. Какой-то поселок? У меня не было лупы. Я записал координаты — все-таки на компьютере работать удобнее… Запустил поисковую программу. Ввел данные со своего листочка. Градусы, минуты, секунды широты и долготы. И наконец, узнал это место. Деревенька? Нет. Странные длинные здания. Я увеличил резкость. Бараки? Исправительная колония или трудовой лагерь в канадской тундре… Я дал максимальное увеличение и прочесал квадрат за квадратом окружающую местность. И наконец нашел то, что надо. Примерно в километре от лагеря на небольшом лугу лежали белые камни. Кальцит или песчаник, не важно. Из них была сложена стилизованная фигура летящего гуся или утки и цифры 66. Что бы это могло значить, черт побери? На всякий случай я скопировал рисунок. По пути на вокзал я купил две иллюстрированные монографии о Второй мировой войне. И еще до прибытия в Варшаву я уже знал все. И знал, кто мне поможет. Сорок вертолетов мчались над канадской тайгой. Машины новейшего поколения, на ртутных реакторах, тихие, быстрые, способные пролететь без дозаправки восемь тысяч километров. Грузовые отсеки как сельди в бочке набиты пленниками. Наши спецназовцы захватили всех охранников и начальников лагерей. Они держали в заключении польского гражданина, нарушая законы Речи Посполитой. Их ждал суд в Варшаве и неизбежная виселица. Я смотрел в окно, хотя смотреть там было не на что. Меня не отпускало ощущение, что мы сунули голову в пасть льва. Пусть старого и полинявшего, но все-таки льва… Соединенные Штаты, империя, раскинувшаяся от канадской тундры до Панамского канала, населенная пятьюстами миллионами человек, располагающая второй по численности армией мира. Наш рейд был шпилькой, глубоко вонзившейся в львиный зад, а ни один лев таких шуток не любит. Успеем ли мы смыться, прежде чем пасть захлопнется? — В общем это все, — сказал Скальский. — Никакого подвига. Мы хорошо отработали манёвр, точно определили время и маршрут полета. В намеченное время сели в самолеты, долетели до места встречи, продырявили ему корпус и двигатели, а когда он потерял высоту — добили… — Но зачем тогда это скрывают? — воскликнул я. — К чему это все — ложные следы, поддельные снимки — если скрывать нечего? — Самому хотелось бы знать, — вздохнул Скальский. — Полагаю, все это дымовая завеса. А в действительности речь идет о том типе с чемоданом. Знаешь, у моего приятеля поручика Писарека была собственная теория. Он был уверен, что этот человек прибыл к нам из будущего. Из другого будущего, из мира, где мы проиграли войну. Говорю тебе как солдат — тогда, в 1939-м, у нас не было ни малейшего шанса победить Третий рейх. А о войне на два фронта и говорить нечего. Но тут появился он. Человек, которому известны все слабые стороны противника. Располагающий сведениями, где ударить небольшими силами, чтобы достичь намеченной цели… — Но зачем вся эта дезинформация? — Если кто-то заподозрит подвох и начнет копать, то назавтра докопается до второго дна, как и ты. Большинству этого будет достаточно. Решат, что открыли великую тайну. И мало кто догадается, что под вторым дном есть еще третье, а может, и четвертое. — Хм, — задумался я. — В таком случае и мне, пожалуй, не следует в этом копаться… Что будем делать, если нас запеленгуют? — спросил я генерала. — Что ты так нервничаешь? — удивился он. — Летим мы низко, защита от радаров действует. Эти напыщенные ослы даже не знают, что мы здесь. Вдруг включилось радио. — Говорит президент Соединенных Штатов Северной Америки. Кто вы такие и что, черт возьми, здесь забыли? Он говорил по-польски с чудовищным акцентом, характерным для американцев, работавших по черному в Центральной Европе. Тот факт, что он обращался к нам по-нашему, указывал, что нас не только запеленговали, но и определили национальную принадлежность. Начальник корпуса взял микрофон. — Говорит генерал Якуб Ковальский, — рявкнул он. — Наши действия вполне законны. Мой экспедиционный корпус выполнял задание по поиску международных преступников. Мы схватили их и везем, чтобы предать суду. Если вы предоставите нам свободу действий, мы будем вести себя вежливо и культурно. — Это нарушение всех международных договоров. Сообщите, кого вы хотите осудить и за что. Мы сами найдем их и передадим вам, — добавил президент миролюбивым тоном. — Исчезни, валенок, мы и без тебя справились. — Разъяренный генерал выключил микрофон. — Так о чем мы говорили? — Не важно, — бросил я. — Две машины противника, — доложил пилот. — Дайте два предупредительных выстрела, а если не отстанут, сбейте, — приказал генерал. — Есть! — Вы нарушили воздушное пространство нашей страны, похитили сорок граждан! — Президент США снова был на линии. Судя по всему, он уже знал, что мы захватили всех работников лагеря вместе с пенсионерами из соседнего городка. — Поворачивайте и приземляйтесь на аэродроме в Монреале. Там сдадите оружие. В противном случае я отдам приказ сбить вас. — Заткнись, не то получишь атомной дубинкой! — Разрешите доложить: новые данные со спутника. — Адъютант подал Ковальскому распечатку. — Фью, фью, — присвистнул Ковальский. — Они выставили все, что есть… Скоро тут станет жарко. Сообщи базам в Гренландии, пусть вылетят нам навстречу. У нас вообще имеется связь с полковником Савченко? — Да. «Карась» на перископической, занял позицию согласно приказу. — Пусть приготовит четыре обычные ракеты и ждет. Если мы погибнем, пусть что-нибудь взорвет… Чтоб им тошно стало. — Он готов. Вот предполагаемые цели. — Адъютант передал присланную по факсу фотографию Нью-Йорка. — Что это за два высоких здания? — ткнул пальцем Ковальский. — World Trade Center. Всемирный Торговый Центр или что-то вроде этого. Дурной язык, ни черта не разберешь. — Гражданский объект, отпадает. А жаль… Может, шарахнуть по Пентагону? Только объясните этому психу, чтоб подождал, пока пришлют подтверждение нашей гибели или приказ, а то получится, как в прошлый раз. И пусть использует о-быч-ны-е боеголовки, а не атомные. Повторите ему это по-украински, если не поймет по-польски. — Есть. — Говорит генерал Джонатан Вудбайн, командующий Военно-воздушными силами Соединенных Штатов, — пролаяло радио. — Вы окружены. У вас нет ни единого шанса. Сдавайтесь и освободите заложников. — Польская армия не берет заложников, вбей это себе в башку, дебил! Это уголовники, предназначенные для суда и ликвидации! — Глаза генерала налились кровью. Кажется, он действительно впал в ярость. — Если спокойно сложите оружие, мы гарантируем вам честный процесс с участием наблюдателей от Лиги Наций. — Сгинь, холуй. Сначала поймай нас, а потом будешь судить! — Начальник корпуса переключил диапазон. — Малиновский! Как там эти? — Спокойно сидят в грузовом отсеке. Комендант пробовал кочевряжиться, но схлопотал по морде и затих, — доложил майор. — Если станет горячо, прочитай им приговор. Обязательно по-американски, чтобы сукины дети все поняли, и выталкивай по одному за борт. Ага, прицепи к каждому тубус с копией приговора. Когда их соберут, будет по крайней мере известно, за что. Коменданта пока оставь, ему устроим публичный процесс в Варшаве, показуха не повредит. — Есть! У меня предложение… — Давай. — Может, лучше приземлиться в каком-нибудь городе и просто повесить их на фонарях? С точки зрения наглядности это было бы эффектнее… К тому же и смерть более позорная, соответствующая тяжести преступлений. — Хорошая идея, но у нас нет на это времени. — Приговоры сейчас распечатаем. Пункт двести семьдесят шестой? — спросил на всякий случай майор. — Да. Научим американцев раз и навсегда, что каждому, кто поднимет руку на нашего гражданина, Речь Посполитая немедленно отсечет эту руку до самой мошонки. И добавь еще упоминание о нарушении Женевской конвенции, пан Скальский ведь был военнопленным. — Есть! — Впереди истребители. Штук восемьдесят, — доложил штурман, глядя в экран спутникового наведения. — Противовоздушная оборона выпустила ракеты. — Включить силовое поле! — Есть. — Ну что ж, пусть будет третья мировая. — Начальник корпуса радостно потер руки. — Самое время… — Стоило ли ради меня одного отправлять целую армию? — огорченно вопросил Скальский. — Еще люди погибнут. — Для того и война, чтобы мы погибли. — Перспектива гибели не очень расстроила генерала. — Зададим им жару, двести лет будут помнить. — Не проще ли было отправить несколько человек и втихаря выкрасть меня? — Старик все еще мучился сомнениями. — Может, и проще, но нужно было напомнить сукиным детям, что нарушение законов Речи Посполитой никому и никогда не сойдет с рук. А если не понимают по-польски, вобьем это в их пустые башки нагайками. Я вошел в кабинет начальника с конвертом в руке. Главный оживленно беседовал с кем-то по телефону. — Говорите внятней, черт подери! — рыкнул он так, что стекла в окнах задрожали. — Я уже знаю, что мы прервали переговоры с делегацией США. Да, знаю, что все их дипломаты получили статус «персона нон-грата», а вы выясните, почему! Да, я в курсе операции в Канаде, узнайте подробности. А меня не волнует, что заявление представителя правительства будет вечером! Тогда все будут знать, а я хочу, чтобы узнали из дневного выпуска нашей газеты. Он отшвырнул трубку и увидел меня. — Что ты щеришься? — подозрительно спросил он. — У меня есть дополнение к статье года. — Номер уже набран. Нужно было прийти тремя днями раньше. — Ничего, пойдет в макулатуру. — Яааасно… И четыре миллиона злотых из моего кармана на печать нового номера… Что за дополнение? — Интервью капитана Станислава Скальского, человека, который сбил самолет Риббентропа, — скромно улыбнулся я. — Где ты его раскопал? Забрался в армейский архив? — Нет, встретился лично. Между прочим, у меня имеется эксклюзив на отчет об операции по его освобождению… — Что? — Я летал в Канаду с экспедиционным корпусом генерала Ковальского. Мы прорвались на тысячу километров вглубь их территории, сбили примерно половину их самолетов… Шеф выкатил зенки. — Ты бредишь? Дури насосался? — Скальский жив. Америкосы держали его с самой войны в трудовом лагере. Но он перехитрил их. Выложил в степи рисунок летящей утки — тот, который был на борту его самолета, — и номер своей части. Я как раз возвращаюсь с операции по его освобождению. Если бы не смерть генерала Марьяна Писарека, мы отбили бы его еще восемнадцать лет назад. К слову, — усмехнулся я, — если хотите вставить информацию в дневной выпуск, то их торговая и дипломатическая миссии были выдворены именно за это. Перевод В. Волобуева Мачей Петр Прус Она убьет меня в четверг Йовите Я сажусь писать, я уже почти нащупал первое предложение — оно пока неуловимо, но уже вот-вот, еще мгновение сосредоточенности… — и тут она начинает, тут ей срочно понадобилось узнать, куда я дел пульт от телевизора и не буду ли я против, если она закурит? Да кури, подавись ты своей сигаретой, чтоб тебя рак сожрал, заткни себе эту сигарету в задницу и пускай дым кольцами через уши. Неделю назад она снова так выступила, и я замыслил ее убить. Я и раньше несколько раз хотел ее убить, но теперь решил бесповоротно. Собственно говоря, с моей стороны это будет акт самозащиты во имя свободы и безопасности единственно близкого мне существа — самого себя. Это она меня вынудила, я лишь отвечаю на ее тайные происки: стремление подсунуть мне на завтрак таблетки со стрихнином под видом витаминов (якобы в заботе обо мне); попытки, оставив терморегулятор включенным, обварить мне лицо горячей водой; поползновения отрезать мне палец, прикрываясь просьбой подержать цыпленка на разделочной доске. Я подумал: проще всего было бы сбить ее машиной на стоянке перед «Теско», когда она, навьюченная покупками, топает ко мне, глупо улыбаясь. Опять набрала два здоровенных пакета, а ведь пошла всего-навсего за колготками! Она приближается, я трогаю с места, разворачиваю машину и направляю на нее, а она, уверенная, что я собираюсь к ней подъехать, делает шаг в сторону и останавливается у бетонного столба, я нажимаю на газ, разгоняюсь и, крутанув руль, пригвождаю жену к столбу. Сначала бампер переламывает эти ее красивые ножки в голени, потом капот дробит ей таз, я плавно даю задний ход, она оседает, и тут я снова давлю на газ и расплющиваю ей грудную клетку. Надо поторопиться, пока она не заразила меня гриппом и не удушила подушкой. Но следует быть осмотрительным — не выдать себя, нечаянно показав, что я разгадал ее гнусные намерения, что давно заметил, как она раздражается, когда я не опускаю за собой крышку унитаза, что давно сообразил, зачем она пересаливает суп — с целью повредить мне почки… Притворяться, говорить: «Да, солнышко, извини, солнышко» — и улыбаться. Усыпить ее бдительность, подкрасться сзади, когда она развешивает белье в ванной, вставая на цыпочки на невысокой стремянке в своем коротеньком халатике, так что заголяется часть попки, — подкрасться с улыбкой, схватить, приподнять повыше, взяться за веревку где-нибудь между лифчиком и носком, обернуть ее худую шейку и отпустить. Я уже вижу мысленным взором, как вздрагивают эти ее маленькие пальчики с красными ноготками. Она предложила вместе поехать куда-нибудь на уикэнд. Например, в горы. Вот он, долгожданный случай. Прогулка вверх по склону, мокрая тропинка, моросит дождь, я уговариваю ее подняться чуть выше, она сначала артачится, но потом соглашается, мы взбираемся на самую кручу, под нами пропасть глубиной почти сто метров. Легкий толчок, и она летит, отскакивая от камней, как манекен, и исчезает в тумане внизу. Но я прокололся, слишком было заметно, как я рад поездке (даже купил себе туристические ботинки), — и она догадалась. Сообщила, что, к сожалению, на этот раз все отменяется, потому что она неожиданно получила дополнительный заказ и в субботу ей придется выйти на работу. Я понял, что мне нужно быть осторожнее. Она забыла возле телефона свой синий календарик. Пошла в ванную. Четверг на следующей неделе был обведен красным фломастером, наверное, в этот день она запланировала окончательно со мной разделаться. Надо управиться до четверга. Наверное, лучше всего сжечь ее в автомобиле. Разолью в салоне бензин и спрошу, чем так воняет в машине? Она туда сядет, а я, заблокировав дверцу, брошу внутрь зажигалку Zippo. Нет, вряд ли это удастся, она выскочит через другую дверь, обожжет себе лицо, останутся рубцы, и я всю жизнь буду состоять мужем при страхолюдине. Первый раз она попыталась убить меня сразу после свадьбы. Под видом таблеток от головной боли дала мне свои противозачаточные пилюли, а когда я не умер, принялась надо мной подшучивать и даже со смехом рассказывать знакомым, какая, мол, она ужасно рассеянная, — но меня с толку не собьешь. Я знал, что последовательный план устранения меня из этого мира и присвоения моего цифрового фотоаппарата начал осуществляться. С тех пор всю еду, которую она мне подает, я стараюсь проверять на собаке. Улыбаясь, заговариваю жене зубы и тяну время, украдкой косясь на суку: не корчится ли та в конвульсиях. А для верности беру с тарелки первый кусок, насаживаю на вилку и подношу к пухлым чувственным губам жены. Поняв, что я ее раскусил, она сменила тактику. Попросила, чтобы готовил я, — мол, у мужчин лучше развиты вкусовые рецепторы и богаче фантазия. Хотела меня унизить. Это ее способ усыпить бдительность противника. Низвести его до уровня раба, лишить остатков собственного достоинства, растоптать гордость, заставить целовать ей ноги и бросаться исполнять команды, стоит госпоже повести бровью. Нет, я этого не допущу. Может, как в кино, привязать ее к кровати, растянув в стороны руки и ноги? Она постоянно меня контролирует. Прежде чем уйти на работу, спрашивает, чем я собираюсь заниматься, иногда даже звонит: — Привет, мой хороший. Что поделываешь? — Пишу. — О, извини, что помешала. — Ну, я вообще-то еще не начал. — Ну, так начни. Купи потом что-нибудь, а то в холодильнике пусто. Не для того же она мне звонит, чтобы проинформировать, что в холодильнике пусто. Я это знаю еще с завтрака. Могла бы придумать предлог получше. Возможно, удастся уговорить ее вымыть окна. Мы живем на пятом этаже. Или положу обручальное кольцо в вазочку с десертом. Она зачерпывает полную ложку и давится. Я делаю вид, что колочу ее по спине, а сам колочу по голове, она теряет сознание, падает на пол, кольцо выскакивает изо рта и катится под газовую плиту. Потом она будет трезвонить на каждом углу, как я ее спас, когда она подавилась. Знакомы ли ей угрызения совести? Сдается мне, что нет. Она действует расчетливо и хладнокровно, как типичный наемный убийца. — Я люблю тебя, котик, — говорит она, иезуитски скаля эти свои белые зубки, уход за которыми стоит целое состояние. Но напрасно она думает, что хитрее меня, я тоже улыбаюсь и отвечаю: — А как я-то тебя люблю. Однако мы оба, похоже, знаем, что у другого на уме. Только кто окажется проворней? Ушла на работу. У меня есть немного времени, чтобы все приготовить. Наточить ножи, достать большую кастрюлю, налить туда масла, чтоб разогревалось, порезать картошку длинными брусочками (чтобы сбить с толку следователей). Она возвращается, я стою возле плиты и, состроив плаксивую физиономию, как у малого дитяти, говорю ей жалобно: — Прямо не знаю, достаточно ли разогрелось масло для картофеля фри? Она подходит, наклоняется, и я пихаю ее лохматую башку в раскаленное масло, а потом, слушая, как скворчат ее уши, спрашиваю: — Боюсь, оно таки холодновато, да, прелесть моя? Тут на днях она потеряла бдительность. Вдруг, ни с того ни с сего, брякнула: заменил ли я резину на летнюю? Словно ее когда-то интересовала моя машина! Но я, не подав виду ответил — вполне правдиво, — что нет, забыл. Тогда она заметила деланно небрежным тоном: — Может, съездил бы завтра в мастерскую и сменил? Я поехал. Там, внимательно всматриваясь в лица механиков, пытался определить, которого из них ей удалось обработать. Этого? Небось переспала с ним и пообещала, что, когда станет свободной, они вместе отправятся в теплые края, где она каждый божий день будет подавать ему в постель яичницу. Механик был толстоват, но с приятным лицом. Мы перекинулись парой слов. Болты на колесах он дотянул пневматическим пистолетом. Наверное, не поверил ей. Звонила ее мать. Спрашивала, придем ли мы в воскресенье обедать. Она ведет себя столь нагло потому, что однажды ей уже удалось избежать наказания. Скорчив кислую мину, приговаривает: «У Казика было такое слабое сердце». Но я-то знаю, и она знает, что я знаю. Мерзкая Баба-Яга. У всей ее семейки руки в крови. Я не собираюсь становиться их очередной жертвой вслед за Казимиром. По параллельному телефону я подслушал их разговор. — Все в порядке, доченька? Сделала? — Не успела еще, надо хорошенько подготовиться. — Так когда же наконец? — Не позже четверга, даю слово. Мне нужно действовать более решительно. Перед сном быстро принимаю душ и наливаю для нее воду в ванну. Добавляю душистое масло для купания и шарик с запахом сосновой хвои. — Я приготовил тебе ванну, прелесть моя. С хвойным ароматом. Идет, захватив с собой какой-то бабский журнал. От горячей воды ее разморило, я сажусь на край ванны. Боюсь, меня выдает звериный блеск в глазах. Но я всегда могу отпереться. — Спинку потереть? Она наклоняется, это не самая подходящая поза — лучше, чтоб легла, распластавшись. Тогда достаточно было бы макнуть ее головой в воду и удерживать там несколько минут, она будет брыкаться, колотить ногами, зальет водой всю ванную, пока не успокоится, — из носа пойдут пузыри, руки и ноги вытянутся, как во время глубокого сна, и можно будет ослабить хватку. — Спасибо, золотце, еще попу. Мне удалось дожить до тридцати девяти лет, главным образом благодаря своему уму и бдительности, ну и отчасти везению. Жена и не догадывается, что те чертовы пилюли, которые она дает мне с утра, я прячу под язык и незаметно выплевываю ей в кофе. Я с удовольствием обнаруживаю происходящие в ней изменения — кожа становится все более дряблой, появилось несколько седых волосков, ее мучают головные боли и случаются кишечные колики. Это, несомненно, действие лекарств, день за днем изнуряющих ее организм. Но сколько будет длиться этот процесс? Боюсь не успеть к четвергу. Я должен действовать как настоящий боец. Хватит коварства, хватит трусливых трюков, хватит прятать голову в песок. Мы встретимся на узкой дорожке, лицом к лицу, и, со всей ненавистью, которую в себе накопили, ринемся в последний бой как древние рыцари. Я готов. — Выходи на бой! Кто кого! Победа или смерть! — Да что с тобой, золотце? Ты, никак, обдолбался? — говорит она и с этой своей улыбочкой смотрит на меня, как на замаранные трусы, как на любовника, у которого не стоит, как на сумочку, которая не подходит к обуви. Смотрит и улыбается, сука такая. Внешне все шло как обычно. С утра она отправлялась на работу, возвращалась не позже обычного, звонила матери, гладила меня по спине — видимость семейной идиллии, — но подспудное напряжение нарастало, атмосфера сгущалась так, что становилось трудно дышать. Четверг приближался неотвратимо. Я все хуже спал, мне снилось, что она кладет мне на лицо подушку. Они вместе с матерью садятся на нее, толстая задница тещи расплющивает мне лицо, я не могу втянуть воздух, задыхаюсь, а они сидят, курят и обсуждают, какие шляпы больше подойдут к траурным платьям. Я вставал чуть свет, шел на кухню и на нервной почве опустошал весь холодильник. Вот так и погиб Казик — не выдержал напряжения: его нашли утром лицом в ведерке с ореховым мороженым. Разрыв сердца. В газете я прочитал, что работники «скорой» умерщвляли пациентов не только при помощи павулона, но и укола хлористого калия, который мгновенно разлагается в организме и его нельзя обнаружить. Вечером мы занимались любовью. Я изучал каждый миллиметр ее кожи. Примеривался, куда лучше воткнуть иглу, чтобы следы укола были незаметны. И нашел идеальное место. Пупок, таинственные врата, ведущие внутрь ее смердящего, признающего только законы пищеварения, мирка. Вонючий пупок, вымытый абы как и такой глубокий, что на дне его наверняка найдутся остатки котлеты, запиханной туда в детском саду, обломок искусственного ногтя, жвачка, засохший муравей и потерянное приглашение на презентацию шерстяного постельного белья. На следующий день я приобрел в магазине реактивов хлористый калий, а в аптеке — шприц с длинной иглой средней толщины. Еще я купил букет кроваво-красных роз и две бутылки «Ballantine’s». Ее слабость к виски мне известна. Да, собственно, что скрывать — моя жена настоящая алкоголичка. Если где-нибудь в доме еще оставался коньяк или виски, она не в силах была устоять. Я всегда ей говорил, что это ее погубит. Но кто бы мог подумать, что так скоро. Я приготовил раствор хлористого калия, набрал в шприц пять кубиков и спрятал его за ножку кровати. После отправился стряпать говядину с имбирем и овощи в соусе карри. Рис решил варить по-тайски, то есть довольно долго, покуда не склеится. На десерт я запланировал грушевый шербет. Накрыл стол свежей скатертью, поставил цветы, сменил рубашку и зажег свечи. В конце концов это наш прощальный ужин. Она только слегка удивилась, но все женщины в таких ситуациях глупеют. С быстротой мячика, отбитого игроком в сквош, их осеняет мысль, что так и должно быть, и они поражаются, как могли столь долго существовать без цветов и свечей. Я подал блюда, наполнил рюмки. После третьей она вдруг насторожилась. Внимательно взглянув на меня, спросила, щурясь и растягивая слова: — Мама тебе уже сказала? — Это о чем? Неужели она не доверяла собственной матери? Даже мать могла ее предать! Ну и семейка! Когда она ела, кусочек жареного перца прилип в уголке ее рта, как струйка крови. Когда была выпита половина второй бутылки, язык у нее начал заплетаться, а когда виски подошло к концу, она без чувств сползла со стула. Ковер смягчил удар. Жена издавала звуки, похожие на хрип, изо рта вытекла капля слюны. Моя принцесса напилась. Я отнес ее на кровать и попытался раздеть. Ужасно трудно раздевать женщину, когда она тебе не помогает, но в конце концов я справился. Она лежала голая и храпела. Я с нежностью подумал о ее округлой, прекрасной формы груди, сосках, сейчас довольно плоских, но под пальцами твердеющих и вздымающихся, как Карпаты. О слегка выступающих костях таза, о художественно подбритом лобке. Интересно, кто «художник»? Она лежала такая беззащитная и невинная. Я достал из-за ножки кровати шприц и воткнул ей в пупок. Игла, преодолев небольшое сопротивление, вошла довольно глубоко. Я впрыснул содержимое до последней капли. Она тихо застонала и, открыв глаза, уставилась на меня бессмысленным взглядом. А я нежно поцеловал ее в губы, незаметно бросив шприц под кровать. — Спокойной ночи, жена моя, надеюсь, ты проснешься в лучшем из миров, — ведь я не желал ей зла. Но, вероятно, где-то я ошибся, потому что ночью ее начало рвать. Из туалета она вернулась смертельно бледная. Мне стало ее жаль. Я принес ей полстакана воды с двойной дозой растворимого аспирина и до утра гладил по голове. С опозданием выходя на работу, она все жаловалась, что на ней живого места нет — болит даже пупок. Потом попросила одолжить ей мою машину. Она и правда так плохо выглядела, что моя покореженная «мазда» была ей больше к лицу, чем ее новая «альфа ромео». — Отгони мою машину в мастерскую, вчера она не завелась. Мотор заработал сразу: едва я вставил ключ в замок зажигания, раздался тихий звук, похожий на журчание воды в туалете. Был прекрасный послеобеденный час, среда, я ехал по городу и думал о четверге, последнем дне моей жизни. Я смотрел на играющих детей, на красочные витрины, на всё великолепие мира: ветер трепал девичьи волосы, автобус словно подмигивал мне фарами и улыбался — и я расчувствовался. Из глаз брызнули слезы. Одна затекла в уголок рта, другая на нос и там повисла на кончике. Я хотел еще раз увидеть лес, корову на лугу, курицу, клюющую зернышко, канюка, кружащего в вышине. Городская застройка быстро кончилась, появились поля, а дальше излучина реки. Я свернул на боковую дорогу и доехал до опушки леса. Воздух был чистый, прогретый мягкими лучами солнца. Я шел по тропинке, совершенно опустошенный, как солдат после проигранного сражения. Мне уже не на что было надеяться. Впервые за много-много лет я принялся молиться. — Господи Боже, не обижайся на меня за те немногие грехи, которые я ношу в себе: я жарил на костре головастиков, мне не чужда была гордыня, я прелюбодействовал, иногда злоупотреблял алкоголем… но, Господи Боже, всё перечисленное еще не повод, чтобы эта ведьма уничтожила меня, как вошь, раздавила ногтем, и только тихий хруст стал бы моей последней жалобой, подобной жалобе Твоего сына на кресте. Господи, не допусти, чтобы агнец Твой, сотворенный по образу и подобию Твоему, был стерт с лица земли, чтобы сатана восторжествовал, яви свою мощь, да поможет она мне победить зло и обречь на погибель адские силы… И тут я заметил ее. Бело-желтая шляпка гордо возвышалась над травой. Amanita phalloides, бледная поганка, божья посланница, окончательное решение проблемы. Первое, что я почувствовал, — бесконечную благодарность. Я упал на колени и сорвал поганку у самого основания. Вполне достойный экземпляр. Голова была ясная. Я начал действовать, как хорошо запрограммированная машина. Помчался домой, затормозил у супермаркета. Купил сметану 18-процентной жирности, пачку масла и двести пятьдесят граммов грибов-вешенок. К счастью, ужин нужно было приготовить к восьми, потому что после работы у нее оставалось еще какое-то дело. Когда я услышал стук ее каблучков за дверью, все уже было на столе. На этот раз я не стал усердствовать, создавая романтическую атмосферу. Встретил ее в старой футболке, будто только что отошел от плиты. Тайную вечерю нельзя повторять. Но жене и так следует мною гордиться — тушеные грибы и нежнейшие gnocchi