Польские трупы

43

. Я подал предназначенную ей тарелку. Свою поставил с другой стороны стола. Наливая в бокалы белое вино, заметил, что она грустно улыбнулась. Я успокоил ее, сказав, что у нас только одна бутылка. Не знаю, кто из нас был слишком напряжен — то ли она, то ли я, — но разговор не клеился. — Вкусно? — Да, мой милый, очень. — Добавить тебе грибков? — Да, спасибо. Она смотрела на меня как-то странно. Я наслаждался вешенками. Если вкус того, что ела она, был таким же — ей повезло. После доброй трапезы вспоминается лучшее. В конце концов, мы прожили вместе почти десять лет. Я уже мыл посуду, когда она позвонила матери. Чтобы лучше слышать, я замер за кухонной дверью. — Всё в порядке. Тебе надо только послать оставшуюся сумму. — Да, я уже послала, но поговорим об этом завтра. Она положила трубку, а я вернулся к недомытой посуде. Затем она включила телевизор и притворилась, что смотрит фильм. Незадолго до полуночи сказала, что как-то странно себя чувствует, и предложила пойти спать. Я лег, но не мог заснуть. Вслушивался в ее учащенное дыхание. Amanita phalloides начинала действовать. Я не разузнавал, через сколько часов наступает смерть, но предполагал, что до утра все должно быть кончено. Ночью я слышал, как жена топталась по кухне, но, проснувшись утром, увидел, что она лежит без движения. Никаких признаков дыхания, ступни холодные — она казалась мертвой. Я встал и пошел в ванную. Избегал смотреть на себя в зеркало. Почистил зубы, оделся и направился на кухню, чтобы сварить кофе. На столе лежал элегантный красный конверт, на котором было написано мое имя. Я распечатал его. Там оказались документы на автомобиль, ключи и короткое письмецо. Почерк у нее не очень, но было заметно, что она старалась: Наилучшие пожелания по случаю твоего сорокалетия. Мы с мамой приготовили тебе подарок. Подойди к окну и посмотри на стоянку. Целуем — твоя любящая жена и заботливая теща. Я с удивлением посмотрел на календарь И правда — сегодня четверг, 23 сентября, мой день рождения. Подошел к окну. На стоянке вместо моей «мазды» красовался великолепный «форд мустанг» кремового цвета, шестьдесят восьмого года выпуска. На глаза навернулись слезы, я ощутил себя обманутым. Ничего никогда не может сделать нормально, всё какие-то секреты, каверзы, — снова выставила меня идиотом! Я был совершенно раздавлен — взбешен и раздавлен. Теперь я уже не был жертвой, я был убийцей и, как у нас в семье заведено, опять обязан был страдать от чувства вины. Наверное, я бы окончательно расклеился, но тут зазвонил телефон. — Желаю всего наилучшего! Ну как подарок, понравился, ты же всегда хотел иметь такую модель? — Да, это машина моей мечты. Совершенно не ожидал… просто чудо, спасибо, мама! — К сорока годам мужчина должен воплотить свои мечты в жизнь, и хорошо, когда рядом есть тот, кто ему в этом помогает. — Еще раз спасибо. — Жду вас сегодня вечером к ужину. А сейчас заканчиваю разговор, и так уже опоздала. — Непременно будем, мама. Я не сразу отнял трубку от уха, словно вместо гудков ожидал услышать, как теща успеет напоследок ввернуть своим приторным тоном, что будет салат с кукурузой. Она прекрасно знает, что я терпеть не могу кукурузу. Я взял ключи и пошел на стоянку. Это была действительно великолепная машина (ограниченная серия) — она сверкала новым лаком, будто только что сошла с конвейера. Салон был отделан деревом и красной кожей. Я опустился на сиденье. Не хотелось шевелиться, я помедлил, потом мягко коснулся руля. Внезапно на меня накатила волна сомнений, я почувствовал сожаление и грусть. Вдруг в действительности всё совсем не так, как мне мерещилось? Вдруг это во мне не было любви, и я поддался паранойе? Ведь она постоянно была рядом, спала со мной в одной постели, кормила завтраком, покупала мне подарки, подавала аспирин, когда я страдал от похмелья… Может, еще не поздно отвезти ее в больницу, что-то сделать, вдруг удастся ее спасти? Я вставил ключ в замок зажигания, повернул. Раздался грохот, и меня с огромной силой бросило на лобовое стекло. Кусок обшивки врезался мне глубоко в висок. Время вдруг замедлилось, и в абсолютной тишине огненные языки поползли по капоту, начали пробираться внутрь, уже занялась красная обивка, деревянные детали, мое тело, во рту я ощутил вкус крови, но боли не было. В последнюю секунду перед смертью я увидел, как она откинула занавеску и помахала мне на прощание. Тварь такая! Перевод М. Курганской Мартин Светлицкий Котик — Настоящий герой должен быть одинок. Так сказала эта женщина, встала и ушла. Он подошел к окну и смотрел, как она идет. Она шла уверенно, с большой элегантной сумкой в руке. Шла по заснеженной площади, в сторону вокзала… эта женщина. Не оглянулась, не посмотрела в его сторону, ни разу. Хотя точно знала, что он — смотрит. Ну в полном-то одиночестве он не оказался. Рядом с ним встала, положив обе лапы на подоконник, собака. — Ушла, — сказал он собаке. — Видишь, ушла, — сказал. Она ушла не потому, что они поссорились. Они никогда не ссорились. Каждый раз, стоило появиться хоть какому-либо намеку, причине для ссоры, он вставал, выходил, шел в «Офис». А потом возвращался и засыпал. Они вовсе не ссорились, пообедали, покормили собаку, эта женщина после обеда почему-то замолчала, посмотрела на его запущенную квартиру, которую не спасали никакие ее старания, усилия, проветривание, пылесос… Квартира ей не поддавалась. Да и он не поддавался. Он по-прежнему ходил небритым, по-прежнему курил в ванной, по-прежнему выкидывал окурки в унитаз, по-прежнему у него не было никаких забот, кроме как ежедневно напиваться. — Это от счастья, — объяснял он. — От счастья, что вы со мной. Она не верила. Как можно верить сорокачетырехлетнему человеку, у которого уже давно нет удостоверения личности, работы, заграничного паспорта, у которого нет телефона, компьютера, банковской карточки, который не заботится о своем здоровье, не старается быть внимательным, уступчивым? Как можно верить человеку, который не читает глянцевых варшавских журналов, не ходит ни в театр, ни в оперетту, как можно такому верить? Они вовсе не ссорились, просто она наконец посмотрела трезвым взглядом на эту квартиру, в которой невозможно навести порядок, на этого мужчину, которого нельзя спасти, на собаку, которая никогда не будет нормальной. И пошла в другую комнату, собрала вещи, зашла в маленькую неопрятную ванную, забрала всякие женские мелочи. Она сказала, что настоящий герой должен быть одинок и, не вдаваясь в подробности, ушла. Эта женщина. В квартире она не оставила после себя ничего. Никакого запаха, даже ни одного волоса. Прожив здесь почти весь январь, она не сумела никак отметиться в этой квартире. Не удалось. — Теперь правильнее и лучше всего было бы встать, выйти, пойти в «Офис» и напиться, — сказал он собаке. У собаки не было имени, ее звали собака. — Конечно, она, эта женщина, сейчас так думает. Что я так сделаю. Но ее представления обо мне всегда были банальны. Мы же так не поступим. Мы же пойдем гулять. Мы же сильные. Собака, услышав слово «гулять», подпрыгнула, тявкнула и завиляла остатком ампутированного хвоста. Он что-то на себя накинул, открыл дверь, она схватила поводок в зубы и помчалась вниз по лестнице, они вышли на Малую рыночную площадь, прошли мимо закутанной в тысячу драных одежек старухи в парике, обитательницы соседнего дома, которую они обходили издалека с тех пор, как она их обругала последними словами из-за того, что собака обнюхала ее лохмотья: чего это она меня нюхает? зачем это? кто ей позволил? Они описали большой полукруг, чтобы обойти старуху, и побежали по Сенной на Планты по собачьим делам: пописать и сделать кучки, там собака неожиданно рванулась, выдернула из его руки поводок, побежала прямо, в сторону Вавеля, он кричал, бежал за ней, она исчезла в вечерней дымке, он еще долго надеялся, что где-нибудь ее высмотрит, но нет, он ходил несколько часов — на Вислу и обратно, — без толку. Наконец он остановился, еще раз посмотрел вокруг, ощутил всю безнадежность ситуации, беспомощно свистнул — без толку. И пошел пить. * * * — Вернется, — сказал бармен. — Надеюсь, — ответил он бармену. — Они всегда возвращаются, — сказал бармен и, не спрашивая, налил ему сто грамм болгарского бренди. — Если б не возвращались, ничего не имело бы смысла, — добавил, подавая ему рюмку. — Надеюсь, — улыбнулся он бармену. — Надеюсь, — сказал он содержимому рюмки. — А, у меня для вас записка, — вспомнил бармен. — Уже пару дней здесь висит. И протянул ему розовый, небольшой, не внушающий доверия листок. — Потом прочту, — решил он и спрятал листок в карман. Сел за свой столик и повернулся к залу спиной. Потом пересел на другой стул. Лицом к залу. Выпил. * * * — А это кто? — спросил варшавянин, который в поисках волшебных краковских достопримечательностей оказался в этом месте и в это самое время. — А ты не знаешь? — возмутился бармен. — Ну, я сразу подумал, что это он, но он слегка изменился, а? Поседел, вроде опух, постарел… это точно он? Он к вам сюда приходит? — А куда ему приходить? Вон тот маленький столик — его, там всегда табличка «зарезервировано», хозяин так придумал, они с хозяином приятели, пусть сюда как знаменитость приходит, но это уже давно было, ему тут наливают в разумных пределах бесплатно, а он за это приходит и сидит, но все меньше людей его помнит, а даже если и помнят, то им уже без разницы, даже если его узнают, то скорее говорят какие-нибудь гадости, пристают к нему, глупо это все, водка эта бесплатная, это его просиживание здесь, но они ж с хозяином приятели… — Бармен разговаривал больше сам с собой, чем с варшавянином, который, очевидно, мало что понял, поскольку перебил бармена: — Мне пиво с «Ред Буллом», пожалуйста. * * * Он взял пиво с «Ред Буллом», заплатил и подошел к самому маленькому во всем заведении столику, на двоих, стоявшему почти вплотную к стеклянной входной двери. — Можно к вам подсесть, мэтр? — Нет, нельзя, — ответил человек, сидевший за столиком. — Я не буду мешать, просто посижу рядом с вами, мэтр… — Варшавянин был человеком необычайно назойливым. От него пахло каким-то необычайно противным дезодорантом. — Идите отсюда, — огрызнулся мэтр. — Идите отсюда! * * * На самом деле только эта первая стопка подарила ему ясность мысли. Только первая стопка его отрезвила. — Этот несимпатичный молодой человек назвал меня мэтром. Ну, в каком-то смысле я, конечно, мэтр. Как правило, пьяный мэтр. Сегодня среда. Девятнадцать тринадцать. Над баром висят вокзальные часы. Короткая стрелка на семерке. Длинная почти на тройке. Девятнадцать тринадцать. Заведение называется «Офис». Улица называется Святого Иоанна. Бар «Офис» находится между галереей Анджея Млечко и другим кабаком под названием «Красивый пес». Я пришел сюда с Малой рыночной площади. Я там живу. Уже конец января 2005-го. Сегодня я был с собакой на Плантах, и собака убежала. Я искал ее несколько часов. Чуть раньше из моей квартиры ушла эта женщина, которая прожила со мной несколько недель. Наверно, передумала, что-то ей не понравилось. Я пришел сюда, в «Офис», потому что прихожу сюда каждый день. Несколько лет назад у меня здесь были приятели, я крутил романы со многими девушками, с большим или меньшим успехом, я до сих пор в дружбе с хозяином, который не имеет ничего против того, чтобы я сюда приходил, даже сам меня приглашает. Я здесь просто работаю. У меня здесь есть свой столик и свои клиенты, которые иногда дают мне какое-нибудь задание. Не часто, но такое уж сейчас время. В такие времена трудно ожидать большего. Раньше такое и в голову не могло прийти… * * * — Растолстел, опух и поседел. Что же это такое? — сказал варшавянин бармену. «Столько свободных столиков, — подумал бармен, — столько свободных столиков, а этому обязательно понадобилось сесть у барной стойки…» Он повернулся к клиенту спиной, стал мыть уже вымытые стаканы. — Все ему это говорят, — скорее себе, чем варшавянину, сказал бармен. — Все ему это говорят, подсаживаются к нему и говорят: ты опух, растолстел и поседел. Как будто ничего другого сказать не могут. Как будто у них к нему какие-то претензии. Как будто он их обидел. Варшавянин не слишком внимательно слушал бармена. Он вынул мобильник и стал набирать эсэмэс следующего содержания: … А Я В КРАКОВЕ КАК РАЗ СЕЙЧАС ВИЖУ ТВОЕГО ГЕРОЯ ДОЛБАНОГО МЭТРА ОПУХ РАСТОЛСТЕЛ ПОСЕДЕЛ * * * Честно говоря, почти все посетители и посетительницы посылали эсэмэски. Ряд голов, склоненных над телефонами. Это особое выражение лица. Сосредоточенность собаки, делающей кучу. Папуас, которому дали авторучку. * * * Первая порция закончилась, он подошел к бару, поставил на стол рюмку и улыбнулся бармену. — Зачем же пачкать новую, в эту, пожалуйста. А начальство сегодня будет? — Если придет, то будет, — усмехнулся бармен. — Ты растолстел, мэтр, опух и поседел, — дыхнул «Ред Буллом» варшавянин. Бармен вышел из-за стойки и встал рядом с ними. Приветливо улыбнулся. — Проваливай, — предложил он варшавянину. * * * Варшавянин шел по улице Святого Иоанна. Шел расстроенный. «Жаль, что я не работаю в культурном приложении к местной «Выборчей», я бы им задал перцу, — думал он. — Но я и так опишу это в своем блоге, предупрежу друзей. Никто туда не пойдет. Обходите стороной «Офис» на Иоанна в Кракове оформление убогое как в зале ожидания на вокзале музон древний отстой обслуживание плохое единственное сомнительное развлечение этот долбанутый пьяный мэтр но он уже давно сдал поседел опух * * * Мэтр закрыл глаза. А когда открыл, она сидела напротив. Девчонка в большой разноцветной шапке. Хитрая мордашка. Вроде бы близорукая, но без очков. Из-под шапки торчала одна, покрашенная в какой-то ненормальный, нереальный цвет, прядь. Она разглядывала его с оскорбительным интересом. Он снова закрыл глаза. * * * — Ой, папик, не спи, — неожиданно сказала она глубоким бархатным голосом, как будто на каком-нибудь радио работала, вела ночные передачи на психологические темы. — Ну, не спи, папик, ты же еще столько не выпил, чтобы спать… — сказал она этим своим неожиданным голосом. — Извините, я вас не знаю, — возразил он. — А я разве говорю, что ты меня знаешь? Он поискал рукой сигареты, куртку. Хотел уйти. — Эй, не уходи, папик, у меня к тебе дело… * * * За соседним столиком он заметил три веселые знакомые физиономии. Они многозначительно подняли свои бокалы с пивом. — Извините, — сказал он, встал, вышел на улицу. * * * Но уже через минуту за его спиной раздался топоток. Он сразу же вспомнил другой топоток за спиной. Топоток много лет назад. Топоток, который стал началом короткой, бурной, нехорошей истории. Он прибавил шагу. * * * Тем временем бармен терпеливо объяснял другому клиенту: — Да, тот, который только что вышел, это он. Несколько лет уже тут сидит. Они знакомы с хозяином, так что у него особый счет. Сидит тут, и иногда мне вот уже где, но больше всего осточертели расспросы о нем, хотя я так и так со следующего месяца уже тут не работаю, к черту, поеду в Непал… А он по пьяной лавочке когда-то выдумал себе, что у него тут офис, точно у какого-нибудь детектива из Лос-Анджелеса, это они с хозяином так придумали пару лет назад, чушь какая-то, поначалу даже вроде как криминальный интерьер здесь был, в газетах даже писали, но это все закончилось, все заполонила молодежь с «Ред Буллом», постоянный долбаный клаббинг, чилаут и неолингвизм. Только он с той поры и остался, сидит там, где всегда сидел, и ждет. И пьет. — А ведь опух, поседел и растолстел, а?.. — отозвался посетитель. * * * — Я и выпил-то всего двести грамм, время еще не пришло, а я шатаюсь, это черт знает что — шататься после двухсот грамм, будь здесь Доктор, он бы меня просто на смех поднял… — Мэтр шел по улице Святого Фомы, как раз поравнялся с баром «Дым». За спиной у него по-прежнему раздавался топоток, он не оборачивался, все еще надеясь, что это какой-то случайный топоток, какой-то посторонний топоток, какой-то совершенно безобидный топоток. * * * — Ну подожди, папик… — выпалила, слегка запыхавшись, девица. — Ну не убегай… Я же тебе сказала, что нам нужно поговорить… — Я не убегаю. Я иду домой, — с достоинством заявил мэтр. — Я тебе, папик, должна рассказать, это меня мучает, я не знаю, как быть, мне говорили, что есть такой чувак, то есть ты, папик, который в этом разбирается, а со вчерашнего дня стало еще хуже, я раньше хотела тебя найти, но как-то не удавалось, я записку оставила в «Офисе», что тебя ищу, но только сегодня нашла… — Вы ужасно бессвязно говорите, — вежливо заметил он, одновременно нащупывая в кармане еще не прочитанную записку. Когда-то у него была жена, которая говорила еще более бессвязно, но он уже от этого отвык. — Мне говорили, папик, что ты интересовался историей Кароля Кота, правда? — Я многими историями интересовался. Теперь у меня только своя история. Только она меня интересует. Я больше этим не занимаюсь. — Ой, а все-таки ты, кажется, малость поддатый, папик. Малость запинаешься. Лучше бы, конечно, ты был совсем трезвым, но у меня уже нет времени. Они остановились перед его домом. Он посмотрел на два своих темных окна. Глупо, не оставил свет включенным. Было бы приятно возвращаться домой, где горит свет, играет радио и крутится стиральная машина. Он взглянул на девчонку — не было никакого смысла тащить ее за собой наверх, совершенно никакого… — Я иду на Планты, — заявил он. И двинулся. Топоток раздался снова. * * * — …знаешь, папик, я ведь не здешняя, я из такого маленького городка, ты наверняка не знаешь, я ж вообще-то почти деревенская, сюда учиться приехала, сейчас на первом курсе, в педагогическом, но это ерунда, на следующий год буду сдавать на психологию, я ведь так и хотела, я еще в сентябре приехала, осмотреться, пожить, сняла комнату по объявлению, у одной семьи, ну знаешь. Муж и жена, старик со старушкой, общая прихожая, грибок, тараканы, воняет сыростью и капустой, ну знаешь… * * * Он вздохнул. Алкоголь отпускал его. Отпускал, но мучительно. Мучительные двести грамм. Они шли по Плантам, он все время смотрел по сторонам, нет ли собаки, все время. Мимо прошла какая-то пара, он заметил, что они его разглядывают, он почти узнал в них кого-то почти знакомого, но не настолько, чтобы поклониться, поймал любопытные взгляды. «Хо-хо, — подумал он, — вернусь в «Офис» и через минуту какой-то другой почти знакомый спросит, что за телка прогуливалась со мной по Плантам, здесь нельзя никуда пойти, здесь нельзя нигде бывать, ничего нельзя делать, потому что непременно заметят, непременно прокомментируют». Впрочем, это неопасно, если нет лица… Как у них. У тех, что говорят. * * * — …и я, папик, поселилась в комнате, в которой сын жил, а где сын? — спросила, а они такие мины скорчили странные и говорят, он умер, ну умер и умер, чего уж тут. В этой комнате от сына ничего не осталось, только старый дерьмовый стол, железная кровать с железными шарами и все, ну еще шкаф, стул, полка, а когда я спала в первую ночь, мне приснился этот их сын, он стоял за окном, в кустах, хотя там за окном нет никаких кустов, но во сне были, и смотрел на меня, говорил со мной, и будто бы меня знал, будто мы с ним в школу вместе ходили, будто я была его лучшей подружкой в районе, и вроде бы и я его в этом сне знала, знакомое лицо, симпатичный, но чокнутый, в плаще, слишком большом, светлее, чем брюки, кажется, он даже неглупо говорил, но странно, играл с ножом, потом показал мне штык, а в конце концов вынул из кармана плаща тетрадь, такую синюю, в косую линеечку, и стал мне показывать какие-то картинки, нарисованные карандашом, смеялся, я проснулась вся мокрая и побежала в ванную выпить воды, а там, в коридоре, стояла эта старушка, и я ей, как дура, сказала, а знаете, мне как раз ваш сын приснился, а она вскрикнула и что-то выронила, в руках у нее была какая-то посуда, я тоже вскрикнула, потому что она так закричала, что и я сама закричала… * * * Что-то издалека бежало в сторону мэтра и девицы, но это что-то было не цвета пропавшей собаки, а белесое. За этим белесым бежал мальчик в очках. — Извините, — перебил мэтр девицу и подошел к мальчику. — Добрый вечер. Ты ведь знаешь мою собаку, да? — Угу! — подтвердил мальчик. — Она сегодня от меня убежала и куда-то пропала. Будь так добр, проведи расследование, а? Погляди, поспрашивай. Может, кто-нибудь ее видел… — Нет проблем, — бодро ответил мальчик. — Там дальше гуляет мужчина с таксой, женщина с хаски и три овчарки… Вашу собаку я не видел. Мы пойдем в сторону Вислы, посмотрю еще там. — Если что, я живу на Малой рыночной площади… — Знаю, знаю. Тыщу раз вас видел. И трезвым, и нет. * * * Мэтр козырнул мальчику и вернулся к девице. — Песик пропал? — Сука. Убежала. — Вернется, — сказала она и вернулась к своей истории. * * * — И с того первого дня, первой ночи, этот парень за мной таскается, реально таскается — и во сне и наяву. Войду в бар, он тоже там, войду в трамвай — он за мной, так и ездит, серьезно, всегда далеко от меня, всегда какой-то расплывчатый, но постоянно, постоянно… — Наяву? — удивился мэтр. — А вы случайно не злоупотребляете… хм… наркотиками? — Ой, папик… Как все, не больше. Но никому не является умерший сын квартирных хозяев. Я сдуру рассказала об этом подругам, и они меня держат за идиотку. Только тебе еще, папик, расскажу, потому что ты тоже вроде как не очень живой, только ты поймешь… — Ну не знаю, — буркнул мэтр. — Когда я старушку раз попросила показать фотографию этого сына, она на меня так наорала… А когда я поехала на выходные домой и смотрела телевизор — у старичков я его не смотрю, — документальное кино про Кароля Кота, я не знала, что в Кракове был такой убийца, что его казнили, и вдруг показали его фотографию — это был он, тот самый, который мне снится, который за мной таскается, он посмотрел на меня из телевизора тем же взглядом, я, папик, не сбрендила, так и было, у меня прямо лихорадка началась, мать «скорую» вызывала… И тогда я поняла, что старички эти — его родители, только фамилию поменяли, они вообще из этой квартиры не выходят, потому что знают, что люди знают, — только я не знала, они вообще не выходят, дочь им все покупает, через день приходит, а он все еще в этом доме и ходит по улицам, не знаю, как это у него получилось, но он живой, снится мне и за мной таскается, он хочет меня убить, папик, или еще чего похуже сделать, затащить меня с собой на тот свет, сегодня он тоже, наверно, где-то тут… Неожиданно оказалось, что они стоят на Лоретанской улице. Прошли порядочно. Темно, черный снег. Мэтру отчасти передался ужас девицы, он огляделся в поисках не только собаки, но и призрака преследователя. Никого. * * * — …наяву не говорит, только смотрит, а во сне говорит, говорит страшные вещи, я не все запомнила, он говорит про кровь, стреляет в мясо и в книги, он меня знает, он все обо мне знает, помоги мне, папик… — И что же я должен сделать? — Сделай так, чтобы он не приходил. Ты наверняка знаешь способ. — А вы не пробовали просто переехать? — Ну, я перееду, в начале февраля, но это точно не поможет, он не перестанет за мной ходить, я знаю, он мне говорил… Они шли мимо одного из зданий Ягеллонского университета. Мэтр посмотрел на черные Планты, громко вздохнул и сказал девице: — Сто злотых в день плюс расходы. * * * Владелец «Офиса», человек, зовущийся Манго Гловацкий, лысый высокий мужчина с лицом, покрытым шрамами, подошел к бармену. — Тут висел такой розовый листок… — А, да. Он сегодня его забрал. — Ах, он уже был? — Был, был. — Ну тогда я один выпью. Налей-ка мне, сынок, беленькой. За стеклом появилась перекошенная физиономия Шизика. Этому известному на всю округу персонажу давно уже было запрещено переступать порог «Офиса». Хозяин жестом подтвердил актуальность запрета. Шизик состроил еще более устрашающую гримасу и исчез. * * * — В «Офис» вернемся порознь… — сказал мэтр. Они пересекали Рыночную площадь, на Марьяцком костеле как раз протрубили девять вечера. — Вы войдете первой, я приду через полчаса. Сядем отдельно. И если он там появится, прошу дать мне какой-нибудь знак, ну, например, снять шапку… — Волосы у меня ужасно подстрижены, предупреждаю! — сказала немного повеселевшая девица. «Хо-хо, как мало всем нам нужно, чтобы сразу отлегло от души… Достаточно что-нибудь пообещать, сказать “я этим займусь”, и все. Хо-хо», — подумал мэтр. * * * Он посмотрел, как она идет в сторону улицы Святого Иоанна, откуда как раз выкатился известный на всю округу персонаж, Шизик, и попытался с ней заговорить, но не агрессивно, так что вмешательства не потребовалось, проводил ее взглядом, пока она не скрылась из виду, закурил и побрел в сторону дома. * * * В квартире мало что изменилось. Но что-то все-таки изменилось. От собаки осталась ее подстилка с костью и мячиком. Две миски: одна — с водой — полная, вторая — для еды — тщательно вылизана. После этой женщины не осталось ничего. И все же у него было такое чувство, будто в его отсутствие тут кто-то побывал, кто-то что-то искал. И в воздухе ощущался едва уловимый запах чужака. Но что бы могло пропасть? Разваливающаяся стиральная машина? Разваливающийся проигрыватель? Груда пластинок, которые никому не интересны? Старые рассыпающиеся книги? Почти развалившийся холодильник? Сломанный телевизор? Ничего не могло пропасть. — Боже, спиртное! Он подошел к кухонному шкафчику, откуда достал полную, не тронутую, большую бутылку «Джек Дэниэлс», подарок на день рождения от Доктора. Вздохнул с облегчением. Поскольку некоторым образом он был алкоголиком, то не умел пить дома. Абсурдный недуг. Эта бутылка спокойно могла простоять здесь больше месяца, однако сейчас пришло ее время: он налил полный стакан и переместился в комнату. Там, сделав изрядный глоток, со стаканом в руке встал на стул и, не выпуская стакана, другой рукой снял со шкафа старый, видавший виды чемодан. Поставил его на стол и открыл. Стопки старых газет. Он приподнял одну и выгреб из-под нее толстую тетрадь. Безошибочно нашел нужное место. Отпил немного из стакана и начал читать. * * * — Мой пример — последний в истории этого города. Лучше меня уже никого не будет, хоть я и проиграл. Мне не много уже дней осталось, может, и этот разговор последний… Что вы хотите знать? — Расскажите что-нибудь о себе. — Ну что ж, сначала я, пожалуй, родился. Это было прямо перед Рождеством 1946 г. Здесь, в Кракове. По знаку я Козерог, восемь лет был единственным ребенком. Потом родилась сестра. Мать не работала, я не ходил в детский сад. Легко закончил среднюю школу и решил поступить в техникум связи. Из-за нехватки мест меня не приняли. Я долго не мог этого понять. Потом сдавал в энергетический техникум на Лоретанской. Меня приняли. Я ходил туда, пока не получил аттестат. — На суде вы говорили о своем необычном хобби. — Это длинная история, мы бы не успели закончить к ужину. Скажу только, что меня интересовало то, что на войне служит для уничтожения человека и его благ, а именно: яды, ножи, огнестрельное оружие, а также способы их наиболее эффективного использования. У меня была довольно большая коллекция ножей: финки, ножи с выкидным лезвием, монтерские, рыбацкие и другие. Милиция забрала у меня 17 штук. Я ходил в секцию стрельбы в клубе «Краковия». Я был лучшим в Кракове стрелком из спортивной винтовки. Еще я собирал медицинские атласы и учебники по судебной медицине, изучал расположение вен и органов, поражение которых приводит к немедленной смерти. Вы знаете, что самый простой путь к сердцу — через спину? * * * Мэтр отпил из стакана один глоток. Он читал интервью с Каролем Котом, прямо перед смертью последнего, которое когда-то откуда-то старательно переписал. В те времена, когда еще переписывали старательно. Множество всяких, теперь уже совсем непонятных вещей делали давным-давно. Некоторое время он читал, несколько раз подлив себе из бутылки. Читал и удивлялся, что много лет назад собственноручно это переписал. * * * — Что вы ощущали в момент убийства? — Вы хотите затронуть мои самые чувствительные места, ну да ладно… Каждому моему шагу предшествовала странная мысль, такая назойливая, изнуряющая мозг, она мучила меня, преследовала, ходила за мной, мешала на каждом шагу. Я не мог спать, учиться, я жестоко страдал. И мне приходилось быстро соображать, где и кого убить. А для убийства многого не надо: должен быть я, должна быть жертва и должно быть спокойно. Он прочитал последнее предложение. — Скоро я встречусь с жертвами, там, куда я отправляюсь, мы и поболтаем, здесь, на Земле, мне не с кем разговаривать. * * * — Ну вот ты и нашел занятие, — сказал мэтр, закрутил крышечку, отнес бутылку в кухню, оделся и вышел. В дверь он всунул микроскопический кусочек бумаги. — Уже поздно, — пробурчал он себе под нос на лестнице. * * * По дороге он заглянул в «Дым», в «Дыме» были разные мужчины и женщины — из тех, которым он перестал кланяться или которые сами первыми перестали кланяться, не важно. Короче говоря, никто никому не поклонился. Он двинулся в направлении «Красивого пса», хотя знал, что опаздывает, однако не мог удержаться, чтобы не посмотреть, нет ли там кого-нибудь, кто не перестал ему кланяться и кому он кланяться не перестал. Но в «Псе» была толпа молодежи, а также бывшие и нынешние сотрудники телеканала