Сердце Льва

— Ух ты, бля, сука! Ну ништяк!

Это был Сява Лебедев, давешний Андронов избавитель он рекрутчины, но в каком виде: неописуемо крутой джинскостюм «левис», невыразимо сногсшибательные шузы «монтана», модный, в три волосины, причесон «гаврош». А золотая гайка на пальце, а ненаша сигаретина в зубах, а сияющий, с молдин-гами, автомобиль «Москвич»! Правда, покопанный в районе крыши…

— Вот тебе, сука бля, и ништяк! — Андрон демонстративно отряхнул штаны и протянул Сяве обтюханную руку. — Ну здравствуй, хрен мордастый! Что, забурел? Волну гонишь?

В общем, разговорились.

— Значит, отслужил-таки? Отдал два года молодой жизни? Ну и дурак! — Сява соболезнующе покосился на Андронов прикид и протянул ему нераспечатанную пачку «Мальборо». — Бери, бери, защитник отечества. Заслужил. А я все, отканал подчистую, белый билет купил. Не годен к строевой, да и вообще ни к какой. Занимаюсь стариной-матушкой. Всякие там иконки, книжонки, монетки, крестики, прочий триппер. Два кента у меня на подхвате, арканят лохов у «бронзы» и у «Букиниста». Как подсохнет, будем зависать в Сосновке, солнце, воздух, бабки, сразу все тридцать три удовольствия. Надумаешь, вливайся, не обижу. Ну ладно, пора мне, люди ждут. Давай.

Оставив телефон, Сява небрежно попрощался, вскочил в свой покопанный «Москвич» и умчался, ревя мотором. Чертовски шикарно!

— Барыга — это хорошо. Барыга — это славно. — Тим опять махнул мотыгой и извлек еще одну бутылку, на этот раз пивную. — Вот ему из той же серии.

Бутылка была огромной и, несмотря на грязь, невероятно нарядной: двуглавый орел, земной шар и горделивые буквы полукругом: «Калинкинъ. Петроградъ. Заявленъ отделу промышленности». Работать сразу стало в лом, захотелось покоя, неспешной беседы по душам, а главное — пива, ларечного «Жигулевского», разбодяженного. Но увы, в наличии и этакого не оказалось. Пришлось удовлетвориться чаем из батовского самовара, доставшегося от Лапина-старшего. С творожной, ворованной у детей запеканкой, со сгущенным, украденным у детей же молоком. Потом поговорили о преимуществах локтевой техники на дистанции клинча и поставили для души Аркашу Северного.

Не страшно, что на всю катушку — на базе только свои, а Варвара Ардальоновна даром что сделалась глуховатой, так еще принимала на ночь снотворное. Пушкой не разбудишь.

Утром Тим отправился учиться, учиться и учиться, а Андрон с головой окунулся в хозяйственные опоты, стараясь не думать о предстоящем вечере. Тот еще предстоял вечерок, полный страсти, сюсюканья и ненужных разговоров. Предстояло ехать трахать Анжелу и при этом быть еще начитанным, галантным и влюбленным до гроба. Да, Анжела, Анжела, хваткая девушка, у такой не сорвется. Тогда, в феврале, она заманила-таки Андрона в постель, была как следует оттрахана и утром сказала торжественно и влюбленно:

— Это судьба. Мы созданы друг для друга. Ты из всех мужчин самый лучший. Ну иди же сюда, поцелуй свою маленькую девочку!

В общем, втюрилась словно кошка. И пристала как банный лист. Презентовала на 23 февраля настоящий французский парфюм «Ван мэн шоу», затаскала по выставкам и театрам, по субботам завела поздние обеды в кругу семьи. С коньячком, под рыбку и буженинку. Папа, Иван Ильич, принял Андрона как родного.

— Орел, весь в батю! А знаешь, Андрюха, сколько мы с ним фашистов положили? И не узнаешь! Давай наливай! Ну что, споемте, друзья? А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…

Мама, Катерина Васильевна, гостеприимно улыбалась, бросала оценивающие взгляды и утирала счастливую слезу — молодец-то каков. И умен, и пригож, и не закладывает за воротник. Может, Анжелка угомонится, перестанет вешаться мужикам на шею… А Андрон ел себе со вкусом буженину, помалкивал и чувствовал себя бугаем-производителем, благословляемым в торжественной обстановке на случку. Ничего у него не было к Анжеле, единственное их связующее — это койка…

А в городе вовсю бушевала весна. На день рождения Ленина кто-то зашвырнул круг «краковской» на его памятник у Смольного, и с поздравлениями вождю собрались все окрестные собаки. При выпус ке моряки-курсанты одели на бронзового Крузеи-Штерна огромную, специально сшитую тельняшку а свежеиспеченные военные инженеры надраили до блеска муди медного коня, хорошо хоть не добрались до всадника. А из-за пивного ларька на проспекте Горького скоммуниздили трафарет Звезды Героя, при помощи которого обновляли портрет генсека, вывешенный на стене соседнего дома. Искало КГБ с собаками, но не нашло. Собаки те убежали к Смольному, к памятнику Ленина… Весна…

Хорст (1966)

Касатки были белобрюхи, до жути зубасты и вели себя как-то странно. Слишком уж организованно. Синхронно, всей стаей, кружились вокруг, делали боевые развороты, выписывали спирали и с каждым витком приближались все ближе и ближе. Вот, перегруппировавшись, они сбились в клин, и головная, пятиметровая рыбина устремилась прямиком на Хорста. Промахнулась, расшвыряла Ганса и Фрица и по инерции, живой торпедой, пронеслась вперед. С боевым ножом Хорста в боку. Ганс с Фрицем застыли рядом, спина к спине, образуя треугольник, в руках их сверкали длинные боевые ножи. Точнее, дрожали… Такие дела. Атлантика, дно маленькой уютной бухты, что у Багамов, когорта разъяренных рыб и треугольник людей. Пока еще живых.

И черт знает, откуда они взялись, эти касатки. Уже с месяц Хорст сотоварищи тревожил ластами сии прозрачные воды и ничего, только водоросли, стайки рыбешек да плавучие, в виде буйков, гидрофоны — американцы поставили, чтобы враг не прошел. А тут вдруг разъяренные пятиметровые чудовища. Стаей, и, похоже, дрессированной…

Раненая касатка развернулась, поддала хвостом и стремительно понеслась на Хорста. Мерзкая пасть ее кривилась не то от боли, не то в презрительной ухмылке… «Значит, на таран? — Хорст отнял губы от металлического наконечника вентиля и, не задумываясь, инстинктивно, выбросил баллоны акваланга вперед. — На, жри!» Страшный удар кинул его через головы Фрица и Ганса, резкая боль иглой пронзила левую руку. Мелькнули в пасти касатки вентили баллонов, и она, дергаясь всем телом, исчезла в глубине.

Делая руками и ногами отчаянные движения, Хорст пулей пронесся сквозь пятиметровый слой воды, прикрыл глаза от радужного света и, с жадностью разевая рот, хватил живительного океанического бриза. Взглянул на вату облаков на ясном небе, еще раз глубоко вдохнул и погрузился в воду ногами вверх — пусть уж начинают с головы. Чтобы сразу. Однако же касатки дружно, словно по команде, вдруг потеряли к людям интерес, сделали напоследок круг почета и медленно ушли на глубину. Словно дрессированные звери с арены цирка.

«Интересно, а кто у них за Дурова? — Хорст снова вынырнул на поверхность, снова жадно вдохнул. — Ну все, вроде финита». Как в подтверждение его мыслей рядом булькнуло, и на свет Божий появился Ганс, он сорвал опостылевший нагубник и, тяжело дыша, сказал:

— Фрицу капут.

— Давай аптечку, мою касатка сожрала. — Не показывая вида, Хорст протянул ему раненую руку, глянул равнодушно на окровавленный рукав. — Акваланг остался?

Все эмоции потом, сейчас выживать.

— Остался. — Ганс с хрипом перевел дыхание и указал на закипающие на водной глади пузыри. — Только… нагубника нет.

Понятное дело, откусили вместе с головой.

— Ладно, тащи его сюда. И дай-ка нож, мой прикарманила касатка. — Хорст подождал, пока Ганс скроется в воде, и принялся срезать резиновый рукав гидрокостюма — кожа на руке была пропорота от кисти до локтя. Рана была бы много глубже, если бы не часы, они взяли на себя удар касатки, и зуб только на полдюйма углубился в тело. Опасности — ноль, а вот дерет в соленой-то воде на все сто процентов.

Ганс не задержался, вернулся скоро, в руках он держал акваланг с куцым, срезанным, словно бритвой, шлангом. Помог прицепить его Хорсту на спину, туго перебинтовал рану, глянул вопросительно, с тревогой: