Бельский: Опричник

— Пусть отольются им наши слезы.

— Правда восторжествует! Отмщение безвинной крови сынов наших!

Первым кромешники подвели к царю Ивану Васильевичу Ивана Висковатого, и думный дьяк громко начал читать обвинение:

— Ты, тайный советник государев, служил неправедно его царскому величеству и писал к королю Сигизмунду, желая предать ему Новгород. Се — первая твоя вина. Вторая столь же великая: ты, изменник неблагодарный, писал султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань.

Как бы ставя точку приговору, дьяк ударил Висковатого кулаком по лбу.

Иван Михайлович Висковатый начал было клясться, что верен он царю, что по навету страшному окован, но кромешники заткнули ему рот кляпом, отволокли к виселице и подвесили за ноги. Затем, обнажив, разрубили на части, как скотину.

Малюта Скуратов отрезал у казненного ухо.

Вторая жертва — Фуников-Карцев. Огласив обвинение в измене, его тоже повесили вниз головой на виселице у котла, под которым уже ярко горел костер.

Фуникова, как и Висковатого, оголили, а дальше началось неописуемое: подвешенного то окатывали кипятком, то холодной водой, он выл благим матом, извивался, кожа сползала с него пластами, а палачи со сладострастием перемежали кипяток с холодной водой, возбуждающиеся полной своей властью над беззащитным и злорадным гулом толпы.

Когда казнимый испустил дух, Богдан Бельский, подражая своему великому дяде, отрезал у Фуникова облезлое ухо.

Более четырех часов лилась кровь на площади. Одновременно и колесовали, и четвертовали, просто секли головы и сажали на колы — утробный вой мучеников перекрывал звон колоколов, он как бы препятствовал проникновению торжественного звона на площадь; толпа все более и более возбуждалась от запаха крови и воя мучимых. Сожалений не было, ибо умирали в муках одни лишь сановитые, а народ всегда их недолюбливал, а иных даже ненавидел. И не всегда за дела неправедные, а из зависти к их богатству.

— Все! — вдруг остановил казнь царь Иван Васильевич. — Остальным дарую жизнь.

Толпа должна бы возликовать, восхвалив милосердие царя, но площадь опешила. Отрешенно восприняли милость Грозного и ожидавшие своей очереди на мучительную смерть — они настолько устали содрогаться творившимся пред их глазами, моля Бога, чтобы послал он им более легкую казнь, но о таком чуде они даже помыслить не могли. До них никак не доходило, что они свободны, и они стояли все так же молча, с понурыми головами, пока опричники не принялись стегать их плетьми, повелевая:

— В ноги государю, олухи! В ноги человеколюбивому!

В ноги так в ноги. Лишь бы не передумал мучитель.

Ивану Грозному подвели коня, стремянные пособили ему сесть в седло, и он поскакал, не оглядываясь на сотворенное им, к Фроловским воротам.

Долго приходила в себя Москва, а ее гости развозили ужасные слухи по другим городам и весям, и было в них столько же правды, сколько выдумки. Все зависело от рассказчика, от его умения навевать ужасы. Бояре осуждали жестокость, хотя и с великой опаской, боясь доносов, холопы же ихние, даже боевые, напротив, восхваляли борьбу Ивана Грозного с изменниками. Но все это разномыслие длилось лишь до тех пор, пока на Россию не обрушился мор. Тогда зазвучали иные слова во всех сословиях:

— Гнев Божий за грехи наши!

Никто не осмеливался сказать, что за грехи царя и верных его псов-опричников, ибо страшно; понимали, однако, глубинный смысл именно так.

Сам государь тоже закручинился. Он лишь спасал Москву от мора. Два опричных полка из пяти подтянул к стольному граду и окольцевал его. Кремль же был взят словно в осаду. А чтобы исключить любое проникновение мора в Москву в помощь опричникам выделил еще и стрелецкий полк да посохи изрядно, чтобы жгли бы они безостановочно костры обочь больших дорог, ведущих в Москву. Приободрился царь лишь тогда, когда мор пошел на убыль, выкосив по городам и весям изрядно людишек, и постепенно вовсе сошел на нет. Раскрыл тогда царь свою богатую казну для сирот и вдов, щедро их одаривая по всей Русской земле. И еще — молился истово.

Все, казалось, начало входить в обычное русло, но тут купцы, торговавшие с Полем, привезли весьма тревожную весть: крымский хан намерен идти походом на Москву. Большим походом. Людишек, мол, поубавилось в Русской земле, рать большую царь Иван собрать не сможет, поэтому легче будет покорить его, вновь принудить к даннической покорности. Послал якобы Девлет-Гирей послов к турецкому султану Селиму, и тот поддержал ханский замысел, пообещав ему в достатке поставить стенобитные орудия. Побывали послы ханские в Самарканде и у тех ногаев, которые воротят морды от русского царя. Они тоже согласились идти в поход. На следующую весну все тумены соберутся в низовьях Дона на большую охоту, стало быть, через год после нее готовься заступать путь великому нашествию ворогов.

Царь собрал Боярскую Думу, позвав на нее даже дворян и всех дьяков Разрядного и Посольского приказов.

— Поведай нам обо всем, что удалось узнать, — повелел Грозный дьяку Посольского приказа, — да скажи, что думает по этому поводу ваш приказ.

Посольский дьяк не скрыл ничего, весьма всех озаботив своим докладом. Закончил же его ободряюще:

— А мыслит Посольский приказ так: исподволь готовить полки на Оку обычным порядком и обычным числом. Большая охота — не сбор в поход, а смотр готовности туменов. Не пойдет Девлет-Гирей следующей весной. Нет у него осадных пушек, а без них не решится.

И тут поднялся князь Михаил Воротынский и — с поклоном:

— Дозволь слово молвить?

— Говори, слуга мой ближний. Если к месту твое слово, поразмыслим над ним.

— Я предлагаю Окскую рать основательно усилить. Береженого Бог бережет. Но Разрядному приказу и воеводе Окской рати князю Ивану Бельскому и тебе, государь, виднее. Я иное хочу предложить: украины твои, государь, время оградить от Поля цепью застав и крепостями, как делал это прежде твой, государь, предок Владимир Великий Киевский. Сейчас как устроено: каждый удел сам отбивается по силам своим от разбойных сакм, а лазутит только в своих интересах, но, если единую государеву службу наладить, куда как ладней дело пойдет. Порубежники из детей боярских и казаков, которым с земли нести службу, и сакмам дружно пути заступят, и лазутить станут с большей пользой для твоей, царь, державы. Если же углядят в Поле силы великие, дымом дадут моментально весть воеводам в крепостях, а те, изготовившись, притормозят ход налетчиков, дав время главной рати принять нужные по обстоятельствам меры.

— Как рассудите, бояре? — спросил государь, не высказав ни одобрения предложенному князем Воротынским, ни отрицания. Вот и пошла разнобойность. Никто не высказался против, но у каждого находились сомнения, особенно по поводу возможностей для столь великого строительства, по поводу размеров наделов для детей боярских и казаков, хватит ли сторожам свободной земли и не придется ли урезать ради них княжеские и боярские уделы (это больше всего волновало тех, чьи вотчины были как раз на границе с Полем), не уменьшится ли вообще пахотной земли в связи с засечными линиями — все, вроде бы, по делу, если, однако, прислушаться повнимательней, сразу станет понятным пустословие.

Долго царь не мешал разглагольствованию, когда же бояре начали горячиться, отстаивая всяк свое мнение, но более всего свои интересы, царь поднял руку и все в один миг закрыли рты.

— Месяц даю тебе, князь. Думай вместе с Разрядным приказом. Через месяц я самолично послушаю тебя.

Сразу же после думского собрания Малюта Скуратов разыскал племянника своего, не прося об этом даже слуг, а самолично. Попросил его настойчиво:

— Ты вот что, вечером ко мне в гости. Предстоит разговор.

Не стал пояснять, что за разговор. Не время и не место для этого. Пусть предполагает, что хочет.

Действительно, Богдан до самого до вечера пытался разгадать; чего ради дядя зовет к себе в гости в будний день, передумал он о многом, но то, что услышал от Малюты, для него стало полным откровением. Подробно обсказав обо всем, что происходило в Думе, хотя и не вправе был этого делать, Малюта заговорил, наконец, о главном: