Страница 96 из 125
Все притихли, поражённые.
— Неуж и самовидцы тому есть? — подал наконец кто-то голос.
— Могу ли я не верить монахам православным? — возразил Альбергати.
— Но ведь греки к папе римскому прислонились, и вера у них в ослабе? Не оттого ли и башибузуки сумели одолеть их?
— Да, так, — безжалостно подтвердил фрязин. — Православие в Византии стало пёстро.
— А верно ли сказывали, что главный басурманин млад годами, а ликом страшен?
— Лик его я не видел, а лет ему двадцать один. Делами он страшен, это верно: как пришёл к власти, сразу всех родственников казнил, которые опасны ему показались, а потом заявил, дескать, пора османам вернуть себе их древнюю столицу Константинополь, которая должна называться Истамбул. Двинул весной свои полчища, опоясал ими дугой город от моря до моря с суши, а к стенам, что на море выходят, подвёл суда.
— Но ведь та бухта Золотой Рог, что делит город на две половины, у греков толстой цепью замкнута? — вставил вопрос много знающий Полуект Море. — Перекрывает вход столь крепко, что никто ещё не мог прорваться через неё?
— На цепь-то вся надёжа и была. Ни арабы, ни крестоносцы не смогли прорвать её. Но османы сделали такие громадные «ножницы», которыми цепь тую и разрезали.
— Что это ещё за ножницы такие?
— Так называется только. А на самом деле — просто таран на носу судна. А ещё у османов пушка была, ядра кидала чернокаменные весом в тысячу фунтов, никакая стена не устоит. А потом ворвались в город и резню устроили.
— Как так ворвались? — не могли поверить бывалые ратники из бояр.
— Измена, бояре, — с печалью признал Альбергати, — всегда и везде измена. Заносите, дьяки, на бумагу для летописей, потом монахи перебелят. Сказываю: прелестию взят Царьград. Пришёл турка к наместнику царьградскому, говорит: коли овладею городом, дочь твою в жёны возьму, а ты будешь мне отцом и вторым после меня человеком в царстве моём. Тот и понадейся, и покажи турке, где стена трухлява. Туда он и почал бить ядрами. Людей много в море потопил, ещё больше саблями иссёк. А наместника того стали в котле варить, злой смерти предавая и говоря ему: как ты можешь быть нашему султану верен, если своему государю предательство сотворил?
— У меня волос дыбом от этакого, — сказал Фёдор Басенок, — и мураш по мне бегает.
— А не слышал ли ты чего, Альбергати, про Исидора, легата папского? — молвил Иона.
— Как же! Не только слышал, сам видел его! Приехал он проповедовать воссоединение Церквей. Так его даже чернь слушать не захотела, не то что духовенство. Потому что кардинал этот- единственная помощь, какую Рим оказал. Ни денег, ни войск, одного Исидора против турок выставили.
Как ни грустно было, посмеялись бояре. Дьяки не посмели. Монахи не захотели. Чего же император греческий не выгнал его иль в монастырь не заточил, как мы? — спросил Василий Васильевич, вспомнив, что сам-то он посмел пойти против решения Собора Вселенского вкупе с папой и патриархом.
— Когда у нас Исидор в Чудовом сидел, тое зима была зла и сено дорого, — вздохнул старенький епископ Питирим.
— А Иван Можайский тот год на Мироносицы[145] двоих супругов у себя в городе сожег, — прибавил кто-то.
— Что зима морозна и сено дорого, это вам, отцы кроткие, запало. А как ваш великий князь в то время один православие щитил, когда вы все, «словно уснуша», были, это на ум не всходит? — с горечью, дерзко воскликнул Василий Васильевич и тут же подумал с раскаянием: «Зачем я такой злой до сих пор?»
Воцарилось виноватое молчание.
— Не попусти сему Бог, единому волку погубити стадо наше христианское, и обличися безумия Исидоровы великим князем Василием Васильевичем, — подал голос митрополит Иона. — Пишете, дьяки?… Исидор же врагом был водим и окаянством наставляем на погибель.
Монахи согласно зашелестели. Бояре в бороды улыбнулись. Дьяки, на стол налегши, головы набок свернув, строчили.
Альбергати словно бы ничего не заметил:
— Да Константин Девятый до последнего дыхания надеялся на помощь папы римского!
— Как — до последнего дыхания? — опять переполошились все.
— Император погиб героем, а перед смертью воскликнул: «Для чего не могу умереть от рук христианина!» Сам султан Махмуд был изумлён его отчаянным сопротивлением, сказал, что не поверил бы никогда, что можно так биться, даже если бы ему возвестили о том тридцать семь тысяч пророков.
Альбергати, увлёкшись рассказом, не заметил, как угнетающе действуют его слова на слушателей, и даже оторопел слегка, увидев на глазах одного чернеца слёзы. Только тогда понял крещённый в православие латинянин, что русские воспринимают горе греков как своё собственное, что Византия для них — вторая родина, утрату которой они тяжко переживают.
Тут же, по предложению Ионы, порешили, что поможет Россия бедствующим христианам Востока, церкви Константинопольской, отверзнет свои сокровища для облегчения участи пленённых турками и беглецов примет у себя.
В тот самый год, как пал Константинополь[146], родился на Руси младенец[147], который в шесть лет будет ждать звука трубы Архангела, а сорокалетним монахом после второго напрасного приуготовления к Страшному Суду произнесёт вещие слова: «Москва — Третий Рим, и четвёртому не бывать». Случится это при внуке Василия Васильевича — государе Василии Третьем, а пока лишь робкие предощущения своей богоизбранности, своей особой роли в христианском мире зарождались в сердцах преданных православию русских. Безвестный летописец в «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» так сумел сказать о глубокой религиозности русского человека: «Сего же рвение к Богу такое бывает, яко огнь дыхает скважнею». Внутреннее озарение от ощущения скважни, соединяющей душу человеческую с миром горним, стало тем родовым пятном святых угодников Божиих, которых дала миру русская земля. Знаком признания этого было дарование Русской Церкви права избирать и поставлять себе первосвятителей, не сносясь с Константинопольским престолом, а митрополия Русская была поставлена выше всех остальных — первою после престола Патриархов Иерусалимских. Так что, хотя и не было ещё явлено вещее слово старца Филофея о Третьем Риме, Москва на деле становилась главной опорой и защитницей православия.
Это вполне сознавал святитель Иона. И неспроста он напомнил великому князю про занесённое в монастырский свод житие его великого деда:
— Дмитрий Иванович прославил землю русскую как первый победитель татар. А русский митрополит Алексий тем будет памятен потомкам, что не только вынес все тяготы церковные, что легли на рамена его, но стал пестуном и мудрым советником, душою всех дел двенадцатилетнего отрока, когда тот взял в свою слабую руку кормило государства.
— Ведомо мне, что святитель Алексий благословил деда моего на великое княжение чудотворной иконой Владимирской Богоматери, был затем во главе боярской думы, а на деле опекуном и полноправным правителем Руси, — согласился Василий Васильевич и вопросительно ждал, к чему затеял владыка этот разговор.
— Провидению угодно было послать на Русь столь необходимого святителя.
— Да, не иначе как Провидение даровало нам его, — согласился и опять выжидательно замолк великий князь.
— Николи и нигде не видано и не слыхано, чтобы един муж был враз и предстоятелем Церкви и соправителем государства.
— Да, это единственный случай в истории.
— При Алексии воссиял в Русской земле великий светильник благодати, дотоле скрывавшийся в тени дремучего леса…
— Святая любовь соединяла Алексия с первоигуменом Руси Сергием…
— И как Сергий, был ведь святитель ещё и чудотворцем, — сказав это, Иона осёкся, заметив, как великий князь недовольно нахмурил брови над пустыми глазницами и отвернул лицо на сторону.
145
…тот год на Мироносицы… — Мироносицкая неделя третья неделя после праздника Пасхи. Называется так, потому что в продолжение её Православная Церковь чествует святых жён-мироносиц, пришедших ко гробу Спасителя помазать миром Его тело.
146
В тот самый год, как пал Константинополь… — Константинополь (Царьград) взят турками в 1453 г, и переименовав в Стамбул.
147
Филофей — старец Трехсвятительского Псковского Елеозарова (Елизарова) монастыря, также писатель; жил в XVI в. Впервые развил теорию о Москве как о Третьем Риме, хранителе православия. Известен также как автор посланий к царям.