Мария в заповеднике

— Вы святой! — воскликнул воодушевленно Калиграфк и протянул всю бутылку к нему в клетку…

Но Цаца не успел схватить ее своими цепкими, загребущими пальцами. В глубине дома послышались частые выстрелы и топот многих ног, обутых в дурные тяжелые сапоги. Через минуту к ним вломились охранники.

— Господин Прокурор! Господин Прокурор! В доме чужак! В доме лазутчик! — кричали они наперебой. — Разрешите осмотреть камеру, он должен быть здесь…

Охранники принялись стегать вдоль голых стен залы как рыбки в аквариуме, наталкиваясь друг на друга. Цаца и Прокурор в страхе оглядывались по сторонам, и в этот момент кто-то из его людей выпустил очередь по вентиляционному окну, подпрыгнул, ухватился за край руками, подтянулся к потолку и заглянул внутрь дыры.

Увлеченные своим делом, остальные не сразу обратили внимание, что их товарищ как заглянул туда, так до сих пор и висит там неподвижно. Наконец его нелепое положение стало привлекать внимание сначала одного, потом другого, и вдруг, все остановились, замолчали и в страхе воззрились на свесившееся сверху обездвиженное тело себе подобного.

Наконец, кто-то передернул затвор и направил автомат к потолку, в сторону отдушины — и в этот миг тело оборвалось. А если быть точным, оно — отлетело, и отлетело с такой силой, что увлекло за собой на пол еще десяток солдат. И немедленно следом из дыры вылетел страшный окровавленный ком биомускулов. Что-то ужасное обрушилось на охранников и мгновенно по направлению к двери из них образовалось нечто вроде лесной просеки. Стоны и крики раненых наполнили дом. Никто не мог сообразить, что, собственно говоря, на них напало? С большой натяжкой можно было бы утверждать, что это был человек. Существо сметало все на своем пути, стремясь к выходу, но, кажется, оно не находило для этого дверей. Оно носилось по лестницам и комнатам, вышибая перегородки потоньше и расшибая головы попадавшихся на его пути о те, что потолще. Может быть, только пять минут продолжалось это страшное разрушение, но в доме не оставалось уже ни одного целого предмета, ни одной живой души. Наконец, погас и свет, что-то где-то в последний раз рухнуло далеко в глубине — и сразу все стихло. И только долгий, одинокий вой Цацы-«младенца» разнесся эхом по всему Сараю…

*

…Пер залил раны Дермоту хирургическим клеем «живучка».

— Пули вытащишь сам, — сказал он. — Как тебя угораздило забраться туда?!

— У меня был приказ, — проворчал Уэлш. — Между прочим — твой, если мне не изменяет мозг.

— Я тебя просил только побывать в Усадьбе и, если тебе не изменяет мозг, просил быть осторожней, потому что рядом — личная охрана Калиграфка.

— Но мне ведь надо было ее преодолеть, чтобы попасть в этот сарай.

— В какой… сарай, Уэлш? — удивился Пер.

— Который они охраняли, как и было сказано, — ответил Уэлш.

— О боже, Дермот! Усадьба не охраняется! Да ты же вместо Усадьбы попал в дом к Калиграфку!

— Но там больше не было никакой Усадьбы, Пер! Только… какие-то… развалины, слева… — неуверенно добавил Уэлш.

— Это и есть Усадьба, место Священного Обряда аборигенов… Проклятье… мало того, что ты рисковал смертельно не из-за чего, но теперь нам туда до завтра вообще не попасть, и мы ничего не узнаем заранее о женихе…

— Я полчаса лично наблюдал и слышал, как его исповедовал сам Прокурор Калиграфк, — возразил Дермот. — Он сейчас в клетке, в доме у Прокурора. Это тот, приговоренный, которого привезли утром…

— Цаца?? Цаца — жених?!

— Ну да, — сказал Дремот, — если бывают черные мессы, то я был свидетелем обряда причащения… того же цвета.

ГЛАВА XII

Приключения Дермота у Прокурора начались позже, когда Мария уже заманила Магнуса в темноту грота, а там они не могли услышать шум, доносившийся из дома ее дядюшки, — языческие Развалины хранили волшебную тишину!

Перед входом в «райский шалаш» Магнус с нараставшим вожделением вглядывался в запрокинутое к нему лицо и скоро уже откровенно прелюбодействовал в мыслях.

В этом Магнус не был оригинален — оригинальна и единственна в своем роде была Мария: Магнус даже подозревал, что Мария вообще не из этого племени, в котором женщины выглядели одинаково, особенно после провозглашения в Империи равенства. Редкий империон не обращал внимания на Марию — и это лишний раз говорит о том, что женщины всего мира в политике должны, прежде всего, бороться и выступать против равенства — и они от этого только выиграют.

Сочетание плеч, коленок, посадка головы, осанка, манеры и движение — все, казалось, было как-то противоречиво у Марии. Зато грудь у нее подымалась, наоборот, очень определенно — и вот уже, в некий счастливый момент любования ею, все ее противоречивое сложение вдруг отлично сходилось с бюстом, и начинала выступать в облике Марии сразу та особенная гармония женского существа, которая предназначена, может быть, разве что для эстетствующих гурманов. К сожалению, зеваки Большой Империи не были избалованы разнообразием на улицах, и поэтому Марии вслед оборачивались даже официально признаваемые Империей малолетние онанисты. Так что уж тут говорить о Магнусе, Истоме, Художнике из Москвы!

— Как бы я хотел быть сейчас дьяволом! — произнес вдруг Магнус, наверное, первое, что пришло ему в голову.

— Отчего же? — шепотом отозвалась Мария.

В Магнуса вселилось что-то дремучее, он с чувством повел носом перед собой.

— Я, может быть, был бы смелее, — сказал он.

— Это все противные птицы! Так напугали нашего… моего гостя!

Мария любила насмешку.

— Да, птицы противные, — согласился Магнус, вглядываясь. — Но ведь… я не о птицах…

— Что такое, Магнус? — Мария блеснула глазами и полуприкрыла их — знак, что всегда зовет к действию.

— Я ведь, в известном смысле, миссионер, а у меня теперь один только грех на уме, — пошел Магнус в атаку.

Мария отодвинулась дальше в грот.

— Мне кажется, я догадываюсь, что у вас на уме, — едва слышно ответила Мария. — Но мы сейчас — в священном месте, и не надо об этом говорить вслух.

Магнус заметно приободрился.

— Да-да, конечно, дорогая, милая, странная моя Мария, — прошептал он, — я буду молчать, я молчу уже с тех пор, как впервые увидел тебя, мне это нетрудно, я уже привык без слов любоваться тобой, но…

— Иди сюда, иди ко мне, красивый мой иностранец! — прервала его Мария, еще на шаг углубившись в грот. — Скажи мне, мой дорогой, что тебя беспокоит? Ты хочешь обидеть свою странную Марию? Почему ты ей говоришь: «но»?

Магнус опять к ней приблизился и все так же шепотом объяснил:

— Моя миссия в том, чтобы помочь вашему народу сохраниться в невинности… Что скажут те, кто критикует меня?

— Скажут, что Магнус грубиян! — Мария как бы обиделась. — Скажут, что Магнус перепутал невинность народа с невинностью женщины…

— О! Я обожаю тебя, Мария! — поспешно прошептал Магнус, следя, как она входит в тень. — Куда же ты? Подожди, не исчезай! Я только хотел сказать, что я не имею права оставить в Империи детей! Я не могу разбавлять святую кровь богоспасаемого народа наследственностью цивилизованного варвара!

— Иди же сюда, мой милый, приди ко мне, — сказала Мария из темноты, — в этом все вы одинаковы, что здесь, что там. Что в проклятых, что в богоизбранных странах мужчины одинаково не желают нести ответственность за свое потомство. И чего только они не придумают ради своего спокойствия! Но ты, Магнус, поистине велик! Ничего подобного, наверное, не приходилось еще слышать ни одной женщине на Земле! Это действительно веское оправдание перед небом, если ты католик, как все теперь в Москве, чтобы воспользоваться контрацептивом… Но Мария, которую ты полюбил с первого взгляда, тебе этого не разрешит, она не хочет, чтобы ты погубил свою душу из-за нее — нет, Магнус, она днем и ночью мечтала заполучить твое естество таким же незащищенным, каким его создал Демиург. Иди же ко мне… — Мария подала ему из темноты свою тонкую руку. — Ничего не бойся. В первый раз, говорят, дети не родятся.