Мария в заповеднике

Дермот осторожно приблизился к двери. Он мешкал. По всей видимости, Калиграфк или кто-то другой находился там, в комнате, сразу за дверью. Но приказ главного техника Станции упрямо давил изнутри череп Дермота-биоробота. И он стал превращаться в сгусток мышц и сухожилий, нечто от сжатой пружины появилось во всем его облике. Когда время настало, Уэлш молниеносно распахнул дверь, в мгновение он оценил по достоинству толстую деревянную клетку посреди залы на постаменте, в ней — Цацу, которого привезли в Заповедник рано поутру. Перед клеткой стоял сам прокурор Калиграфк все с той же бутылкой коньяку и перевернутыми бокалами в руке. В остальном же зала была пустынной и голой, и не за что было зацепиться взгляду, но зато квадратный проем в деревянном потолке мгновенно привлек внимание Дермота. Минуту спустя он уже смог определить, что попал, по всей видимости, в вентиляционное окно — в молниеносном прыжке он успел оказаться здесь еще до того, как удивленные Цаца и Прокурор обратили свои морды на распахнутую дверь, — но там уже не было никого, кроме лежащего ничком охранника.

Калиграфк подошел, склонился над ним и ударил пару раз по щекам. Охранник застонал.

Прокурор обернулся к Цаце, потом снова посмотрел на бледного охранника, потом снова на Цацу в клетке и произнес:

— Вижу теперь, Цаца, что ты настоящий краймер — даже у тюремщиков нервы не выдерживают твоего вида.

Прокурор оставил охранника приходить в себя, прикрыл дверь и медленно подошел к клетке с Цацой. Они долгими взглядами смерили друг друга.

Калиграфк перевернул бокалы и наполнил их коньяком из пузатой заграничной склянки. Потом он поставил бутылку на пол, выпрямился и протянул один бокал для Цацы в клетку. Тот схватил его и через мгновение протянул обратно пустым, всем своим видом требуя еще одной порции. Калиграфк налил.

— Я пришел тебя исповедать, — произнес Прокурор. — Я должен окончательно убедиться, что наш выбор правильный, и ты дашь достойное и нужное краймерам всего мира потомство.

— Даже там, в тюрьме, ожидая казни, я не знал такого унижения, — ответил на это Цаца.

— Дело империонной важности, и давай больше не будем к этому возвращаться, — сказал Прокурор.

— По закону я имею право последние сутки своей жизни побыть вне видимости охранника, — опять возразил Цаца.

— Мы не должны рисковать, — сказал Прокурор. — Я отвечаю за то, чтобы ты сохранил потенцию до начала Обряда.

— Начальник Калиграфк, мне сейчас не до этого! Клянусь, все свои соки я донесу до Усадьбы завтра в целости и сохранности…

— Если бы такое произошло — не будь ты под неусыпным наблюдением — то это бы только доказывало, что мы нашли ложного онаниста, — резонно возразил ему Прокурор. — И не будем больше к этому возвращаться, — еще раз повторил он.

Цаца сказал:

— Эта ритуальная клетка действует мне на нервы… Неужели нельзя было посадить меня в нормальную камеру?

— Зато мы сохраним ее в веках, мы поместим ее в священной Усадьбе как дорогую для всей нации реликвию, она будет служить устрашением каждому, кто посмеет посягнуть на власть краймеров… А теперь перейдем к делу, Цаца.

Прокурор строго воззрился на свою лучшую овцу в пастве.

— Отвечай же, Цаца как на духу и перед нашим богом, как ты сподобился на подвиги, правда ли, то были исключительно корысть и зависть, а вовсе не голод, и что фраерские слабости, такие как сожаление или стыд, никогда не посещали тебя?

— Мне нечего скрывать от первого среди краймеров и благодетеля нашего Прокурора Калиграфка! — так начал свою исповедь Цаца. — Моя судьба, наверное, похожа на миллионы подобных, и не дай бог простому смертному испытать те муки ада, которые приходится переживать и претерпевать нам, духовным краймерам.

— Все началось, наверное, с того заграничного мячика, которым играл у нас мальчик из соседнего дома. Наверное, потому мне и врезался в память именно тот случай, что мячик был необыкновенно ярким, прыгучим и удобным по размеру — а не той резиновой лягушкой, которые выпускает местная промышленность этого фраера — Министра. Мне сразу захотелось иметь такой мячик в личное пользование, и вряд ли нашелся бы на земле хоть один краймер, который бы смог бы совладать с той жадностью, которая захватила тогда всего меня. Я украл этот мячик при первом же удобном случае. Что это были за дни! Я не выпускал мячик из рук, я с ним спал и садился есть, кидая его себе в ноги и под стол. Я был самым счастливым ребенком на свете… но и самым несчастным! Мячик, который, казалось, будет радовать меня вечно, вдруг наскучил мне смертельно, а на улицу ведь я его взять не мог, чтобы поиграть по-настоящему, — его бы сразу узнали так называемые законные хозяева, поэтому всего через пару дней я его просто разрезал и выбросил в мусор.

Прокурор удовлетворенно кивнул, а Цаца продолжал:

— В общем, у детей, родители которых бывали за границей, всегда появлялось что-нибудь необычное: жевательная резинка, зажигалка или красивая пачка из-под сигарет. Я просто ненавидел…

— Этих детей? — спросил Калиграфк.

— Нет, игрушки, все эти заграничные штучки. Мне тоже хотелось иметь их у себя. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что скоро уже стало просто корежить всего меня изнутри. Когда я подрос, оказалось, что вовсе не погремушки и коробочки составляют предмет зависти окружающих, а теперь это — мотоцикл и одежда. Я был никто, ничтожество, плебей, когда ходил пешком и — в брюках производства фабрики этого фраера Министра! Мне казалось, что на меня показывают пальцем, как на клоуна. Вот тогда я испытал настоящий ад в груди и тогда именно зарезал первого щеголя, попавшегося мне в темной аллее при свете одинокого фонаря — зато хорошо просматривались на его ногах модные туфли! Но я был счастлив, как и в тот раз, с мячиком, всего только пару дней, потому что туфли оказались мне малы, и я их утопил в реке.

— Почему же ты их не продал втридорога, Цаца? — немного удивленный спросил у него Калиграфк-духовник.

— Побойся бога, начальник! Ведь это означало бы совершить действия, которые могли бы квалифицироваться в суде как работа! Но какой же настоящий краймер станет работать?

Прокурор Калиграфк потеплел лицом и причастил грешника еще одним глотком коньяку из пузатой бутылочки. Цаца осторожно пригубил все это залпом до дна и продолжал:

— А теперь я хочу заявить вам, Прокурор, конфиденциально, что никогда нам было бы не подняться настоящими краймерами на этих зажигалочках, куртках и тапочках, а вам не из кого было бы набирать свою партию — нашу партию краймеров — по причине малочисленности потенциальных ее членов, если бы не появилась в Империи электронная техника и машины из стран Большого Конгресса! Вот когда мы по-настоящему сошли с цепи, как свора породистых доберманов! Я до самой последней минуты своей жизни завтра, в субботу, не забуду тех сильных и глубоких переживаний, которые я испытал, увидев впервые в жизни видеомагнитофон! Мне казалось, что я умер. Я не мог ждать и минуты, чтобы завладеть этой вещью. Я готов был пасть перед этой штуковиной на колени и молиться, молиться, молиться, пожирать, пожирать и пожирать ее глазами, ушами, всем телом, я хотел вобрать в себя этот сверхтелевизор и жить или умереть с ним неразлучно. Это было божественно! Эти кнопочки, эти мерцающие, как звездочки небесные, индикаторы — они приобщали меня сразу к высокому, к сильным мира сего. Но учтите, я говорю пока только о самой вещи, этом шедевре, этом творении рук и мозгов тех, кого я начинал уже презирать смертельно только за то одно, что они сумели сделать такую вещь! Но я не сказал еще о том, что именно эта штуковина стала выдавать на экран телевизора. Наш боже! Мне казалось, будто она вытаскивает меня на свет из преисподней, которая бы так и поглотила всех нас с этими презренными носочками, шляпками, жевательными резинками и кроссовками, если бы не видеотехника!

— Итак, вы убили, не мешкая, и сразу же забрали видеомагнитофон себе? — спросил Калиграфк.

— Я же сказал, что не мог ждать и минуты. Разумеется, я сразу проломил голову так называемому владельцу, и когда принес эту вещь к себе на хату, поставил и включил ее, то без ложной скромности должен вам конфиденциально заявить: я ощутил себя самым сильным, самым умным, самым достойным человеком в Империи. Мне сразу показались какими-то пигмеями все эти несчастные, не имевшие в личном пользовании такой вот вещи, а сам я вырос в своих глазах до размеров великана! Я не представляю себе, что бы я стал делать в этом мире, если бы не видеомагнитофоны, кроссовки и автомобили… Я хочу сказать, если бы их не было у меня лично! Стоило мне один только раз прокатиться в машине — и ее владелец немедленно отправился в мир иной, и другого выхода у него не могло быть, потому что я уже не выпустил бы эту вещь у себя из рук. Это было бы противоестественно. Меня лихорадило, у меня был жар, у меня перед глазами плавали круги, и я не владел собой совершенно. Я вам еще и еще клянусь, Калиграфк, что я чист перед вами и всей нашей партией и что любая годная вещь, попавшаяся мне на глаза, будет стоить немедленно жизни ее так называемому владельцу, а понадобится взорвать всех ради бочки такого вот прекрасного коньяку, которым вы теперь меня угощаете, я взорву незамедлительно, меня ничто не сможет остановить… И до сих пор я даже не решил еще для себя окончательно, хорошо это или плохо, что я, наконец, покидаю жизнь, потому что, с одной стороны, я совсем еще не насытился ее вещами и винами, но с другой — меня сжигает изнутри настоящий адов огонь, я не могу больше видеть этих вещей, они заживо пожирают меня, и я не в силах больше терпеть эти муки…