Безымянная слава

— В литейке бегуны для приготовления земли барахлят. Одно колесо сменить надо… На кислородной установке компрессор проверить нужно — сколько раз об этом говорилось… Под чем листовое железо держать будем? Начнутся осенние дожди — поржавеет все. На складе материалов надо навес строить…

Дробышев на ходу подхватывал факты, поданные Степаном, и дополнения, сделанные Мишуком. Речь его текла плавно, будто он не импровизировал, а читал готовый текст, попутно отмечая абзацы и знаки препинания. Каждую новую главу статьи он начинал подзаголовком: «Слесарный цех, когда покончишь с нехваткой инструмента?», «Литейщики, вы забыли о футеровке ковшей», «Транспортники, узкоколейка котельного цеха разбита. Наладить нужно».

— Так! — одобрял Мишук. — Тут над заголовком пыхтишь, пыхтишь, а вы раз-раз — и готово…

— Французы говорят, что гребень делает петуха… Заголовок делает заметку, статью. Заголовок — флаг заметки. Без флага нет корабля. Прежде чем начать плавание, надо поднимать флаг, — ответил Владимир Иванович.

Но когда статья была закончена, объединяющего заголовка — главного флага — в запасе не оказалось. Дробышев уже просмотрел странички, сданные машинисткой, подчеркнул подзаголовки, отметил абзацы, а под руку ничего не подвернулось.

— Да-а, — бормотал Владимир Иванович, потирая лоб. — Надо что-нибудь такое-этакое-разэтакое, чтобы ахнуло, запомнилось, в душу, в печенки и селезенки вошло. Тихомиров, что предлагаете?

Мишук встал, вышел из-за стола, ступил правой ногой на середину комнаты, весь напружинился и, взмахнув кулаком, отчеканил:

— Даешь вагонетки Донбассу!

— Конечно, даешь! — усмехнулся Дробышев. — Еще недавно это слово не сходило со страниц газет. Историческое слово, слово-монумент. В феврале двадцатого года: «Даешь Дон и Кубань!» В июле: «Даешь Варшаву!» В ноябре: «Даешь Крым!» В марте двадцать первого: «Даешь букварь!» В апреле: «Даешь плуг и коня!» Вот тут «даешь» и кончилось — на мирном строительстве. Теперь заголовок должен не только поднимать, двигать, но и учить. Итак…

— Владимир Иванович, как там насчет опок-опёк? — осведомился Нурин, заглянувший в кабинет Дробышева. — Наборщики играют в шашки. Кто будет им платить за сверхурочную игру в шашки? Вы?

Зашел Наумов, раскрасневшийся, с пиджаком, переброшенным через руку.

— Сажусь за передовую, — сказал он Дробышеву. — Готова статья о «Красном судостроителе»?

— Вот она.

— Покажите… Заголовка еще нет? Тем лучше. Вот заголовок: «Быстрое выполнение заказа Донбасса — дело пролетарской чести рабочих-судостроителей». И вторая строчка: «Чем больше угля, тем больше металла для советской промышленности».

— Уф! — вздохнул Дробышев.

Нурин самолично унес статью в типографию, и Дробышев сказал Степану:

— Вероятно, вас мучит вопрос: не нужны ли вы мне? Нет, мне вы не нужны, но хотелось бы вас задержать. Корректорше будет трудно. Поможем ей?

— Да, конечно!.. Не хочется уходить…

— Чары типографской краски… Их действие кончится лишь тогда, когда мы увидим первый оттиск новорожденного номера.

Они с Дробышевым поднялись в типографию, в наборный цех. Наборщики уже расхватали статью по листку и стали за кассы. «Заказ, большой заказ «Красному судостроителю»!» Эту весть надо было впустить в дома с первыми лучами солнца. Наборщики не говорили о своей радости — они только работали, но как-то по-особому, сдавали почти чистый, требующий лишь незначительной корректуры набор. Орест Комаров, обычно крикливый и бранчливый, переверстывая полосы, был трогательно уступчивым и принимал приказы Нурина без возражений.

— В общем, статейка получилась, — сказал Дробышев, когда они со Степаном кончили читать гранки и отдали их в правку. — Ага, передовая тоже поспела!

— Прочитайте, Киреев! — сказал Наумов, зашедший в корректорскую с рукописью передовой статьи. — Сегодня вы именинник.

Передовая начиналась кратким сообщением, которое, как указывала отметка на полях, должно было быть набрано на две колонки черным шрифтом: «Вчера в Черноморске стало известно, что комиссия Кутакина, тормозившая решение вопроса о предоставлении крупного заказа заводу «Красный судостроитель», отозвана в Москву. Нам сообщили, что вопрос о заказе «Красному судостроителю» решен в Москве положительно. Уже в этом году завод должен дать шахтам Донбасса следующее оборудование…» «Нам также сообщили, что окрисполком утвердил проект Нижнебекильской плотины, которая будет иметь большое значение для бедняцких и середняцких хозяйств засушливой Бекильской долины».

— Что скажете, Киреев?

— Счастливый день! — ответил Степан.

Он сказал это — и мысль о Нетте, вытесненная на несколько часов напряженной работой, вернулась к нему. Поезд шел все дальше, увозя Нетту, Аню… В Москву? Нет, прежде всего в тот Мир, куда Степану не было хода и откуда Аня могла вернуться к нему лишь по своей воле, признав его правоту, решив строить свою жизнь так, как строит свое будущее он, — не иначе. Там, на вокзале, в минуту безмолвного прощания Степану казалось, что преграда между ними ненамного прочнее вагонного стекла, разделявшего их: один удар — и останутся только осколки под ногами. Но поезд шел все дальше, поезд увозил ее…

Гонимый томлением, он спустился в редакцию. Комната литработников затихла. При свете настольной лампы Пальмин вычитывал набор рабкоровских заметок. На одном из столов спала Тамара Александровна, положив пачку газет под голову, — жена газетчика, фронтового журналиста, привыкшая к любым переделкам. В кабинете Дробышева неугомонный Одуванчик читал свою оду дремавшим Мишуку и Гаркуше.

— От пишет, от же пишет! — одобрял Гаркуша, — В огороде бузина, а в Киеве дядька.

Степан вернулся в типографию. Уже кончалась верстка. На работу Ореста молча смотрели Наумов, Дробышев и Нурин…

— Король, хочешь брынзы?

Одуванчик растолкал Степана, прикорнувшего на деревянной скамье в корректорской. Степан вскочил и пошатнулся — так он оцепенел. За окнами уже совсем рассвело, и кто-то погасил свет, как бы для того, чтобы рассмотреть в дневном свете следы ночного бодрствования на лицах, похудевших за несколько часов. Литработники, завладевшие корректорской, пили жидкий чай из помятых жестяных кружек, позаимствованных у наборщиков, а Одуванчик оделял их брынзой и какими-то лепешками, купленными на базаре с воза. Снизу, из машинного отделения, пришел Нурин и сказал, что заведующий типографией приказал увеличить тираж номера на тысячу экземпляров, приправка полос на машине подходит к концу и вот-вот начнется печатание.

— В общем, газета выйдет ненамного позже против обычного.

Забившись в угол, Степан то дремал, то слушал болтовню товарищей, уставившись на пожелтевшую, запачканную чернилами настенную таблицу типографских шрифтов и сокращений, принятых редакцией «Маяка».

Во дворе типографии уже собрались мальчишки-газетчики и в ожидании свежего «Маяка» играли в «орлянку», звеня медяками по асфальту. Экспедитор начал свой утренний инструктаж:

— Сегодня кричите: «Большой заказ морскому заводу», «Ожидается агромадный набор рабочих». Не кричите за драку матросов с милицией, а то товарищ Наумов удивляется на вашу несознательность.

Одуванчик притащил в корректорскую толстую кипу только что выданных машиной экземпляров «Маяка», наполнивших комнату запахом свежей типографской краски.

— Держи! — сунул он один экземпляр Степану. — Прежде всего прочитай гвоздь номера — мою торжественную оду шахтерской вагонетке. Ее немного сократили — вместо сорока строк всего двенадцать. В «Парусе» Лермонтова столько же…

Бумага зашуршала. Дробышев положил газету на пол и смотрел на нее сверху — так сказать, с высоты птичьего полета, оценивая качество верстки, печати, подбора заголовочных шрифтов, изредка наклоняясь, чтобы коротким ударом красного карандаша отметить плохо отпечатанное место. Нурин переносил эти отметки в свой экземпляр газеты, чтобы сразу передать печатнику все требования о лучшей приправке шрифта или иллюстрации. Гаркуша, шевеля губами, читал свой материал, Сальский уткнулся в свой. Нурин покрикивал: «Ловите блошки, работнички!» Потом исчез Дробышев, выловивший в центральной статье второй полосы пустяковую ошибку и побежавший вниз, чтобы исправить ее, пока не поздно; ушли домой Гаркуша и Сальский, стал понемногу затихать наборный зал.