Страница 96 из 110
— Степка, мы с Мишуком на завод. Ты домой?
— Нет, не хочется так рано беспокоить маму… Пойду с вами.
— Бежим!
Уже затих второй утренний гудок «Красного судостроителя», когда они спустились по лестнице к бухте, сверкавшей ослепительным отражением сентябрьского солнца. Буксирчик, готовый потащить четырехугольную баржу-паром через бухту, дал отвальный гудок, а матросы убрали сходни.
Журналисты прыгнули с пристани на палубу баржи и очутились среди рабочих и служащих завода. Неожиданное появление журналистов и Мишука с газетами — что это значило? Люди почувствовали, поняли, что случилось что-то важное, а важным для них могло быть лишь одно — то, о чем все время писал «Маяк», за что он вел бой.
— Дай газетку! — просили, требовали люди, обступив Одуванчика; руки тянулись к нему со всех сторон.
— Братва! — гаркнул Мишук. — Завод получил заказ на пять тысяч шахтерских вагонеток! Даешь вагонетки Донбассу!
Все вокруг ахнуло. Пассажиры всей массой сдвинулись к газетчикам. Баржа заметно накренилась. Теперь уже люди не просили газету, а отнимали ее, вырывали из рук смеющегося Одуванчика. Газету читали сразу по нескольку человек.
— Хватит, хватит, больше не дам! — И Одуванчик зажал отощавшую пачку газет между коленями.
— Читайте, читайте! — кричали те, кто не успел, не смог заглянуть в газету.
— Я прочитаю, я! Коля, дайте газету.
Какая-то девушка вскочила на крышку погрузочного люка и звонким, ликующим, срывающимся голосом прочитала начало передовой, ошибаясь и не успевая поправиться.
Каждое слово информационного сообщения, открывавшего передовую, было известно Степану, но теперь, когда люди, задерживая дыхание, вытянув шеи, вслушивались в эти слова, радостно переглядывались и подталкивали друг друга локтем, когда молодежь кричала «ура», а старики пожимали друг другу руки, — теперь эти слова оторвались от газетного листа, стали самой жизнью, прекрасной жизнью. И свет жизни изменял лица, молодил их. Газета принесла весть о том, что завод необходим стране, что он будет жить, что будут трудиться люди, в цехах станет шумно, а в домах радостно.
— Ура-а! — снова крикнул кто-то.
Все подхватили. Многоголосый крик раскатился по бухте. На заводской пристани, как из-под земли, выросла толпа встречавших. Вероятно, по заводу уже прошел слух о заказе, и люди ждали подтверждения своей надежды. Баржа подошла к пристани. Желанная весть ворвалась на завод.
Началось триумфальное шествие журналистов от цеха к цеху. Навстречу бежали рабочие, окружали их, расспрашивали, требовали «Маячок», получали два-три экземпляра на цех, обнимали Одуванчика и Мишука, которых знали все.
Радость разлилась по заводу, и Степану казалось, что он меняется на глазах. Старые цехи стали будто выше и светлее, кирпичные стены сбросили многолетний налет копоти, возле цехов рабочие стояли кучками, говорили все сразу, шумели…
У котельного цеха было шумно. Рабочие наблюдали, как Мишук Тихомиров снимал со стены красную «Тачку».
— Эх, «Тачечка», сделала свое дело! — шутили они. — Вагонетки клепать будем. Мишук, давай «Вагонетку»!
Неожиданно несколько человек бросились к Одуванчику, схватили его, стали подбрасывать, как пушинку. Он взлетал, придерживая одной рукой тюбетейку, а в другой сжимая оставшиеся экземпляры «Маяка».
— Так ему, «Маячку», так ему! Давай выше, давай выше! — смеясь, покрикивал старый рабочий, стоявший рядом со Степаном.
Оглушительный гудок — третий — прервал эту сцену. Мишук гаркнул во всю силу своих легких:
— А ну, братки, в цех! Герои труда — вперед! Лодыри, оставайся!
И пошел в цех, неуклюже приплясывая, с лицом серьезным и важным.
Очутившись на земле, Одуванчик пошатнулся и вцепился в Степана; его губы дрожали.
— Степа… Ты видел, как они меня? — сказал он.
— Ты едва стоишь на ногах. Слава вскружила тебе голову, — пошутил Степан. — Но по какому праву ты завладел всеми лаврами единолично? Немедленно отдай мою долю, узурпатор!
— Бегу домой… Надо показать газету матери, соседкам… Понимаешь, в последнее время Слободка гудела, что дело с заказом не вышло и завод прикроют как убыточный. Настроение у всех было паршивое… Довольно! Теперь можно жить по-людски, не хмуриться дома, быть добрее со своими, спать спокойно. Понимаешь ли ты это, Степка? Нет, ты не знаешь, что такое для нашего народа работа! Хлеб? Не только хлеб. Только тот, кто работает, чувствует себя человеком по-настоящему.
— Чудак! Я знаю Слободку хуже, чем ты, но я понимаю… Если бы я не понимал, разве был бы я так счастлив, как сейчас? Счастлив, как никогда… Если бы не «Маяк», кто знает, когда еще решился бы вопрос о заказе…
— Не будем гадать… Так или иначе, «Маяк» сделал свое дело. Девушки будут писать мне доплатные письма за поэму, которую ты так и не прочитал. Прощай, бегу! Хочешь, встретимся в редакции и побродим по бульварам? Ведь сегодня почти нечего делать. У Пальмина в запасе груда материала.
Надо было предупредить мать, что Степан скоро придет домой, что он голоден и хочет горячего чая. Степан позвонил домой из шумной приемной директора завода, но телефонистка равнодушно ответила: «Абонент не отвечает». Это было странно — мать должна была уже встать, и Степан почувствовал тревогу. «Глупо! — успокаивал он себя. — Наверно, мама вышла из дома за покупками. Она же сказала вчера, что чувствует себя хорошо».
К счастью, у заводской пристани нашелся свободный ялик, но путь через бухту показался бесконечным.
7
Девушка, как видно подстерегавшая стук калитки, вышла навстречу Степану.
Она остановилась в дверях дома, раскинув руки, держась за косяки, преградив ему дорогу; она стояла, опустив глаза, бледная, с усталым строгим лицом. Это и была весть о несчастье, уже подготовленная тревогой, которую Степан почувствовал на заводе. Он опустился на нижнюю ступеньку лестнички.
— Идите в дом, — сказала Маруся, понявшая, что он обо всем догадался; неслышно спустилась по лестничке и тронула его за плечо: — Не сидите так, Степа…
Он поднялся на веранду и переступил порог, за которым стояла тишина. В то время как он, не давая себе в этом отчета, вытирал ноги о пестренький половичок, затрещал телефон. Степан не понял, что это значит… В комнате матери у окна стоял доктор из морского госпиталя, бывший сослуживец Раисы Павловны, участник нескольких кругосветных плаваний. Увидев Степана, он едва заметно кивнул головой и отвернулся.
Степан увидел лицо матери — такое бледное, что оно почти сливалось с белизной подушки, — опустился на колени и бережно обнял маленькое, худенькое тело, которое перестало жить и лежало в его руках такое легкое… Он прижался головой к ее груди, уже зная, что никогда не услышит быстрого и неровного биения дорогого сердца, и все же надеясь на чудо. И как тихо-тихо было вокруг, как тихо было в мире, потому что сердце матери перестало биться! Он подавил рыдания, подступившие к горлу, чтобы не нарушить тишины.
Так началось время, не расчлененное на часы, в котором слились день и ночь. Неслышная, молчаливая, входила и выходила Маруся и еще какая-то женщина, потом, как будто издалека, донесся голос Пальмина и еще одного человека — кажется, Нурина. Все это было по ту сторону; он сказал лишь несколько слов с Одуванчиком.
— Степа, выпей… Это легкое вино.
— Нет, дай воды… Спасибо, Коля.
— Тебе надо поесть.
Стало легче, когда люди ушли — все ушли — и тишина вернулась в дом, казалось, навсегда. В открытые окна лилось пламя вечернего солнца. Скалы, перегородившие пляж, стали черными на фоне пылающего неба. По бухте протянулись серые тени — легкая рябь, наведенная первым дыханием ночного бриза. Степан сидел у окна неподвижный, глядя на черные скалы, ни о чем не думая.
В комнату вошла Маруся и переменила розы в вазе, стоявшей на столике у изголовья его кровати.
— Пойдите умойтесь, — сказала Маруся, повесив полотенце ему через плечо.