Безымянная слава

Он подошел ближе, как можно ближе, увидел свое отражение в ее глазах и, если бы не стекло, почувствовал бы ее дыхание.

Неподвижная, она вглядывалась в его лицо.

Он оглянулся: чем разбить стекло?

Написал на стекле: «Иди ко мне!»

Она проследила за его пальцем, пишущим невидимые слова. Показалось, что она едва заметно качнула головой; ее губы жалобно вздрогнули; его отражение в широко открытых глазах затуманилось; на ресницах дрожали тяжелые, готовые пролиться слезы.

Большими буквами он написал на стекле: «Моя?»

Девушка прочитала это слово и, кажется, улыбнулась. Кивнула ли она головой или это показалось в ту минуту, когда вагон двинулся вправо и стал уходить из-под рук Степана. Не отпуская вагон, держась за него, Степан шел рядом, потом прильнул губами к стеклу в том месте, где Аня касалась его своей розовой ладонью. И она не отняла руки, она только смотрела, смотрела…

Вдруг что-то отвело ее руку. На миг Степан увидел длинную белую руку с золотым кольцом-скарабеем на безымянном пальце. Надвинулась занавеска и сразу же быстро отошла в сторону. Это сделала Аня, — это Аня сделала, воспротивившись вмешательству отца. Последнее, что увидел Степан, были глаза, широко открытые, притягивающие и молящие.

Кто-то взял Степана за локоть.

Это был Одуванчик, смотревший, как и Степан, с края высокого перрона вслед уходящему поезду.

— Уехала! — трагическим тоном произнес Одуванчик.

— Да, уехала… — повторил Степан.

— Несчастье быть поэтом в курортном городе! У меня уезжает уже третья. Впрочем, они обе вернутся, и твоя и моя, будь уверен, Степка! — Поэт заставил его следовать за собой. — Идем, идем… Может быть, ты хочешь поцеловать рельсы? Не стесняйся… Я видел, как ты целовал стекло. Как мы любим их, бессердечных!.. Но все-таки ты сделал правильно, что не поехал с этим поездом. Все равно ты нагонишь ее, непременно нагонишь, если даже будешь стоять на месте… Кстати, округлим свои дела. Букет, забытый Неттой, я швырнул в вагон и угодил в Маховецкого, а ты отдай мои деньги. Они тебе не пригодились.

— Спасибо, Коля… Откуда можно позвонить домой?

— Из кабинета начальника станции.

К телефону подошла мать.

— Мама, Аня уехала, — сказал он. — Но… я думаю, что все будет хорошо. Слышишь, мама? А приду домой и все расскажу.

— Значит, есть надежда? — переспросила мать. — Я очень рада, Степа! Хочется поговорить с тобой, все узнать… Но только что звонил товарищ Пальмин. Тебе нужно в редакцию.

— Досадно! Как ты себя чувствуешь?

— Сегодня очень хорошо… Только что кончила прибирать твою комнату… Почему-то думала, что ты обязательно привезешь Аню… Не беспокойся обо мне, дорогой. Работай спокойно, ни о чем не думай.

— Меня только что вызывали в редакцию, — сказал Степан Одуванчику. — Может быть, нужен и ты. Едем!

Они побежали к трамвайной остановке.

6

Уже стемнело, когда друзья ворвались в комнату литработников и застали здесь совершенно бездеятельное сборище. Пальмин и Гаркуша играли в шахматы, Гакер давал им советы, Нурин писал, Сальский зарылся в газеты, Мишук Тихомиров, сидя за столом Степана, перебирал письма своих читателей — занятие, которому он отдавал много времени.

— Что случилось? — спросил Степан.

— Паралич редакции, — ответил Нурин, заклеивая конверт. — Верстка текущего номера приостановлена, материал дневной сдачи снят с набора… В воздухе носится что-то такое-этакое… — Подняв руку над головой, перебирая пальцами, он как бы пощупал воздух.

— Зачем ты мне звонил, Пальмин? Что случилось?

— Я знаю столько же, сколько знает Алексей Александрович… То есть не знаю ничего. Из окружкома звонил Наумов и приказал вызвать в редакцию кого только можно и задержать всю смену наборщиков… Полюбуйся, как я зажал Гаркушу!

Одуванчик звонко хлопнул себя по лбу:

— Степка, мы не репортеры, а слепые щепки! Все ясно! Вопрос о заказах для «Красного судостроителя» решен… — Он заорал, вскочил на стул: — Ура, братцы, живем! Живем и процветаем! Степка, как мы не догадались? Слезы разлуки ослепили нас…

Журналисты оставили свои занятия.

Одуванчик вдохновенно развивал тему:

— Почему Кутакина так неожиданно отозвали вместе со всей комиссией в Москву? Почему он никому не показал телеграмму и пил валерьянку? Я знаю, что он пил ее… Почему он смотал удочки, ни с кем не попрощавшись? Да просто потому, что вопрос о заказе решен. Ух, какие гостинцы ждут Кутакина в ВСНХ!

Журналисты верили и не верили Одуванчику. На всякий случай они отнеслись к его догадке скептически:

— Посмотрите, какой Аргус!

— Не смеши девушек, рифмоплет!

— Брехло и трепло!

— Долой мою голову вместе с тюбетейкой, если «Красный судостроитель» не получит заказ!..

— Ваша голова и тюбетейка в полной безопасности, — сказал Дробышев, входя в комнату литработников. — Есть сообщение из Москвы, из ВСНХ, что «Красный судостроитель» получает большой заказ — неожиданно большой заказ на шахтные вагонетки. Шахтерская вагонетка вывезет завод к благоденствию. Я прямо из окружкома. Там еще продолжается совещание… За мной, товарищи!

Журналисты, зашумев, перекочевали в его кабинет, устроились где и как пришлось — на стульях и на подоконнике, а Мишук уселся на корточки, прислонившись спиной к стене. Дробышев выложил на стол свой блокнот с заметками, сделанными в окружкоме, листы с оттиском колонок запаса, пачку рабкоровских материалов, и аврал начался — началась ночь в одну затяжку, по выражению Дробышева.

Тот, кто не наблюдал лично, не участвовал в газетном аврале, тот не может представить, как нарушаются законы естества, когда люди, состязаясь со взбесившимся и летящим временем, все же нагоняют и опережают минуты и часы своим умением работать быстро, неутомимо, напрягая все силы и внимание.

Исчез из редакции Гаркуша, объявился вновь очень скоро и, склеив несколько полосок бумаги в длинную ленту, сел писать, спуская конец ленты мимо чернильницы за край стола. Это была пространная беседа с заведующим биржей труда, которого он разыскал на дому и извлек из-за стола, не дав кончить ужин. В беседе речь шла о том, какие квалификации сможет дать заводу биржа. Сальский, явившийся вслед за Гаркушей, принес разговор с железнодорожниками о необходимости привести в порядок подъездные пути завода и восстановить заводскую грузовую площадку, сгоревшую еще во время войны. Но наибольшую ценность для этого номера газеты представляла его заметка о том, где и сколько металлического лома можно еще собрать в Черноморске для «Красного судостроителя». Пальмин азартно правил рабкоровские заметки, а Нурин и Гакер, увлеченные горячкой, охватившей редакцию, бескорыстно помогали ему.

Одуванчик сбегал домой к Дробышевым и доставил в редакцию Тамару Александровну. Она с деловитостью хорошей хозяйки устроилась за столом Нурина, убрала старые газеты, разложила в строгом порядке ножички, остро заточенные ланцеты, шилья и скребки, раскрыла альбом зарисовок, сделанных ею в разное время на заводе, и принялась резать одноколонные и двухколонные гравюры на линолеуме, сдувая стружку и посвистывая.

Слонялся из комнаты в комнату Одуванчик, получивший приказ написать торжественную оду к случаю, и всем надоедал.

— Двугривенный за оригинальную рифму на «вагонетку»! — выкрикивал он. — Кто даст невиданную рифму на «вагонетку»?

— «Конфетку», — сказала Тамара Александровна, облизнувшись.

Дробышев, Степан и Мишук готовили центральную статью для второй полосы на тему, что уже сделано на «Красном судостроителе» в ожидании заказа и что еще нужно сделать. Ответ на первую половину вопроса содержался в опубликованных «Маяком» смотровых материалах. Степан, листая подшивку «Маяка», подбирал факты по цехам и устно подавал их Дробышеву. Ответ на вторую половину вопроса Дробышев вычитывал из своего блокнота по материалам совещания в окружкоме, которое началось ранним вечером и еще продолжалось. Прохаживаясь по комнате, переваливаясь на коротковатых ногах в черных кожаных крагах, Дробышев диктовал машинистке Полине, недовольной, что ее вызвали из дома. Мишук, сидя за столом Дробышева, писал «Разговор», посвященный заказу, и в то же время прислушивался к словам Дробышева, чтобы в нужную минуту подать голос.