Легенды мировой истории

… Рустикелло жил на одном из лучших в Венеции постоялых дворов, он уже мог позволить себе такую роскошь. Марко ворвался к нему в спальню среди ночи и стащил его с кровати. Он не обращал внимания на совершенно голую проститутку, которая не торопясь вылезла из постели и, на безопасном расстоянии от Марко и Рустикелло, стала невозмутимо натягивать чулок, с любопытством наблюдая при этом за бурной сценой.

Рустикелло вскочил и налетел было на Марко, но бородатый пожилой купец неуловимым движением так ловко бросил его через себя, что голый волосатый сочинитель тяжело распластался на полу. И завопил:

— Ты что, опять своей дряни накурился?! Чего ты от меня хочешь?! Я честно тебе плачу!

Марко поднял его и хорошенько встряхнул:

— Попробовал бы ты еще и не платить мне честно!.. Скажи-ка, сочинитель, какие еще странствия ты мне приписал в своей книге? Что еще я, по-твоему, видел — не считая, конечно, рогатых коней, людей с глазом на ноге и писателей с задницей вместо головы?! Есть ли там хоть слово из того, о чем я тебе действительно говорил?.. Понятно: ты еще тогда решил сделать из меня идиота… — Марко тяжело опустился в кресло.

А Рустикелло уже пришел в себя. «Пошла вон!» — рявкнул он на проститутку, схватил ее, выставил в коридор в одних чулках, которые она только и успела надеть, бросил вслед ее одежду, несколько монет и захлопнул дверь. Из коридора донеслись визгливые проклятия. Хмель с Рустикелло слетел совершенно. Он поднялся и стал лихорадочно одеваться, умудряясь одновременно еще и придавать своим словам выразительности отчаянной жестикуляцией:

— Сначала тебя вообще не интересовала книга, которую я написал… А сейчас ты врываешься в мою спальню, как дикарь, и избиваешь меня!.. Ну хорошо, видно, придется мне раскрыть тебе глаза на кое-какие вещи. Очевидные для всех, кроме тебя. Ты — слепец, который до сих пор не вернулся из своего Китая! Ты монгол, а не венецианец. — Писатель, морщась, потер саднящую спину и начал одеваться. — Запомни же и повторяй детям своим, если они у тебя будут: «Почитайте Рустикелло: Рустикелло спас вашему отцу жизнь». Думаешь, почему в каземате с тобой оказался именно я? Не притворяйся, что не понимаешь. Меня к тебе — подсадили. Да, подсадили, а ты как думал? И тебе повезло, что ты встретил умного и талантливого человека… меня. Если бы на моем месте был кто-нибудь другой, ты бы за свои «приключения» уже гнил в Пиомби[141] или висел между колоннами Пьяцетгы, расклеванный чайками! Я нашел прекрасный способ, как спасти тебя, старого идиота, от клещей Инквизиции, а заодно и себя вытащить из канавы. Мы написали великую книгу, Марко! Все довольны. Все! Насколько мне известно, даже Инквизиция. Там поняли, что ты — безобидный сказочник. Да, конечно, в книге не совсем то, что ты мне рассказывал. Может, даже только половина из того, что ты мне описал. Но ты же не идиот, ты же должен понимать, что с тобой сделали бы, например, за такое… — Он передразнил выражение лица Марко и зачастил как по-писаному почти его голосом: «В империи прекрасного правителя великого Хубилай-хана одинаково почитаются четыре пророка. Христиане почитают Бога своего Иисуса Христа, сарацины — Магомета, евреи — Моисея, а идолопоклонники — Са… — Он запнулся. — Са…»

— Сакиамуну Бурхана, — произнес Марко, переходя от гнева к глубокой задумчивости. И пояснил: — «Бур-хан» — значит божественный, вроде как святой.

Рустикелло задохнулся от негодования и театрально воздел руки:

— Ну видишь! Видишь! Непотребный идол — у тебя святой! А дальше? Дальше ты говорил: «Хан считает, что все четыре пророка заслуживают равного уважения, потому что людям на земле не дано знать, кто из них величайший на небе, а затем нечего и спорить». Я не самоубийца, Марко, чтобы писать такое. Христианские рыцари до сих пор гибнут утверждая крест!.. Прославить тебя фантазером означало спасти твою голову от плахи, придурок! И Хубилай твой — темный дикарь, хан языческой страны, о которой просвещенный мир и не слыхивал, а тебе — будто все равно… Ну и жил бы там в этом своем «Катае» — что ж ты вернулся? — Рустикелло перевел дыхание и добавил уже более спокойно: — А про монголку твою мне тут в Венеции порассказали…

Марко вскочил, готовый убить пизанца за одно неосторожное слово! Но тот положил ему руку на плечо — и Марко успокоился, сел.

— Вот ты такой умный, — покачал головой Рустикелло, — мир обошел, ханским советником был… А не догадался здесь первым делом ее выкрестить, а уж потом — жениться по-человечески. Глядишь, и не стали бы камнями забрасывать. Мир так устроен, Марко: в чужаков всегда летят камни. А ты — вечный чужак. Что на Востоке был чужаком — потому, наверное, и сюда вернулся, что здесь теперь…

Марко встал. И уже у двери обернулся:

— Прощай, пизанец.

— Прощай и ты, Марко Поло!

Это был его последний разговор с Рустикелло. И он вдруг почувствовал себя глубоким стариком.

Марко не обратил внимания на одну странную деталь: как здорово Рустикелло помнил все, рассказанное им тогда, в плену, но, по его же словам, не описанное в их книге. А ведь соавтор не открыл Марко самого главного своего секрета: в его дорожном сундуке с двойным дном лежала совсем другая рукопись «Livre des merveilles du Monde», о которой не знал пока никто. Вот там было действительно всё, и вся крамола — тоже[142].

Этот экземпляр не предназначался для широкой публики, только для избранных ценителей, и с его помощью Рустикелло собирался обеспечить себя до конца своих дней. Но что-то, видно, пошло в его жизни наперекосяк, потому что спустя много лет Марко издали увидел Русти-келло на Риальто. Тот надтреснуто вопил, зазывая народ в лавку кипрского торговца дешевыми винами. Одет он был бедно, лицо стало синюшным, одутловатым, руки тряслись, взгляд блуждал…

А Марко Поло стал просто никем. И он очень раздражался и выходил из себя, когда кто-то просил его рассказать о своих странствиях.

Мозаичный портрет венецианского купца Марко Поло

Вскоре после ссоры с Рустикелло он застегнул свадебное жемчужное ожерелье на толстой шее степенной венецианки Донаты Бадоер. Она родила ему трех дочерей, и он до глубокой старости жил образцовым семьянином и обычным купцом на покое, и говорил теперь только на венецианском наречии. Лишь одна была у него странность. Раз в год он спускался в свой подвал и сидел там, разговаривая, не иначе как сам с собой, на каком-то чужом языке. Доната относилась к этой странности снисходительно и мужу не мешала.

*

Марко понял, что умирает, когда увидел в своей спальне Кокачин. Принцесса улыбалась, ее обнаженное тело светилось. На руках у нее был голый младенец. Марко протянул руку — и Кокачин с ребенком исчезла.

Сознание уходило медленно, как галера из лагуны в открытое море. Вдруг старик совершенно отчетливо ощутил «кислый запах слоновьей кожи, омытой муссонным дождем, и аромат сандаловых поленьев в остывающей жаровне»[143].

Из последних сил Поло крикнул, чтобы ему принесли ханские таблички. Крепко зажав их в руках, он наконец почувствовал, что готов в дорогу…

Лекарь убирал в сундучок свои снадобья, его место занял священник. Вокруг постели старого Марко собралась чинная семья. И великовозрастный племянник, с притворным состраданием глядя на умирающего, проговорил:

— Уж хоть перед Вратами Господа, дядюшка, признайтесь, что не бывало таких земель и что все странствия, описанные вами, произошли только… в вашем воображении.

Потянулась пауза. Во всех нацеленных на него глазах застыл немой вопрос. Марко молчал. А потом вдруг с неожиданной досадой, с гортанным чужим акцентом, от которого так никогда и не избавился, он произнес, словно самому себе, свои последние земные слова:

— А ведь я не смог описать и половины того, что видел…

Когда Марко перестал дышать, родные вынули у него из рук ханские таблички и вложили крест. Священник привычно сыпал монотонным латинским речитативом.

В очень сухом завещании Марко Поло делил свое состояние между женой и дочерьми на четыре совершенно равные части — чтоб, чего доброго, не перегрызлись. Единственные теплые слова в этом завещании предназначались Пьетро: Марко благодарил татарина за верную службу и, помимо денег, давал своему рабу свободу.