Наследство от Данаи

Однако ее муж не мог все знать, на все обращать внимание и всему помочь. Он придерживался одного правила, собственно, магического закона: никогда не вмешиваться в чужие дела без приглашения или просьбы и не говорить того, о чем не спрашивают. Это был Закон Невмешательства в естественный ход событий, закон ненавязывания своей воли миру.

Теперь он, конечно, присмотрится к мазуровому отцовству. Оно должно быть прохладным, во всяком случае, относительно девочки, ведь она — более активная. Интересный поворот событий. Такое, значит, он носит в себе! Но знает ли об этом? Или не знает? Вероятно, нет, так как решился родить детей. А как быть с Оксаной? Обещал тетке, что зайдет к ней.

Повод, чтобы зайти к сестрам Бараненко, нашелся сам собой. Прибежала тетка Федора:

— У меня ведро с цепи сорвалось и бултыхнулось в колодец. Теперь воды достать не могу. Не вытянете, Дмитриевич?

Пришлось ему брать с собой якорек на четыре крючка, длинную веревку и идти вылавливать утопленное ведро. Пока стоял над срубом и манипулировал тем нехитрым инструментом, тетка Федора пожаловалась, что сестра заболела.

— Что с ней?

— А неизвестно! — сказала легко и неожиданно для себя прибавила: — Худеет, как Лиска, и не ест. — После этих слов замолчала, словно ее громом ударило, и продолжила другим тоном, с нотками нерешительности-сомнения-уверенности: — И с Юлей так было...

— Как-то вы все в одну кучу сваливаете. Еще это ведро туда прибавьте, — улыбнулся Павел Халдей и в конце концов, подцепив ведро за дужку, начал осторожно вытягивать, чтобы оно не сорвалось с крючка.

— И откуда оно все к нам пришло? — плакалась дальше тетка Федора, не реагируя на утешение соседа.

— Из космоса, — показал он кивком на первые звезды, проклюнувшиеся на небе, не дожидаясь, пока солнце уйдет на покой.

— А спасаться от него чем?

— Все, принимайте работу, — Павел Дмитриевич, пропустив мимо ушей последний вопрос, вылил из поднятого ведра мутную воду и приладил назад оторванную цепь.

— А то, — поблагодарила она. — Не дай бог, Оксана серьезно сляжет, я с ног свалюсь.

— Пора детей Юле отдавать, устала ваша сестра с ними.

— Юля их давно забрала бы, но Иван не торопится, да и я не настаиваю.

— Дети должны жить с родителями. Тогда и тетка Оксана выздоровеет.

Относительно сказанного Павлом Халдеем можно было бы думать так: раз уж отец наградил свое потомство отягощенной наследственностью, то он один и имеет против ее внешних проявлений самый стойкий иммунитет. Юля тоже выработала в себе соответствующую защиту, ведь она генетически связана с мужем.

Сентябрь заканчивался дождями, порывистыми ветрами, ранним холодом. Кроны большинства деревьев он осветлил, облив желтым или ярко-багряным, кое-где обтрепал им бока и теперь щедрее просеивал сквозь них на землю свет солнца. А тополя успел раздеть полностью — еще с августа их листья почему-то поскручивались, взялись темными пятнышками и обсыпались. Почему? — спрашивал себя Павел Дмитриевич и не находил объяснения.

Но впереди еще было второе бабье лето, было тринадцатое октября, когда перед Покровом природа, будто в последний раз, приветливо улыбается людям, а жена Павла Дмитриевича отсчитывает свои года, начиная чертить новый круг пребывания на земле. Впереди еще было тепло.

— Она успеет по теплу доехать домой, — невольно промолвил он, имея в виду тетку Оксану.

— Не могу же я ее выгнать, — буркнула баба Федора.

— Скажите, дескать, вы уверены, что ее болезнь приключилась от перемены климата. Она смолоду приспособилась к северным широтам и теперь здесь, южнее, когда тепло переходит в холод, приспосабливаемость организма изменяет ей. Пожилым людям, к сожалению, противопоказано бросать насиженные места, особенно весной и осенью. После этого она сама в Ржев полетит.

Так Оксана была спасена от «злой беды», о которой себе надумала. Провести отъезжающую пришла и Ирина Хасенко. Прощаясь, в разговоре не затрагивали болезненные темы, только тихо смачивали веки влагой, понимая, что они могут больше не встретиться.

— Прости меня, Ириночка, — обнимала Оксана подругу. — Я в восьмом классе тебе пальто чернилами облила. Помнишь? Не успела ты покрасоваться в обновке, как я тебе ее испортила. А ты потом еще три года его, бедненькая, с пятном носила.

— Это ты прости меня, дорогая, — взаимно винилась тетка Ирина. — Помнишь, я когда-то разбила супницу из вашего нового сервиза, и тебя отец отлупил за это?

И все-таки в их настроении ощущалась радость и облегчение от определенности на будущее: одна уезжала от несчастливого для нее места, возвращалась домой, где, ощущала, залижет раны, словно побитая собака, и будет долго и спокойно жить; а друга думала, что отныне ведает, в чем состоят возникшие проблемы, чем они спровоцированы. Кроме того, тетка Ирина знала, у кого искать совета и спасения, если придется.

Этого нельзя было сказать о Федоре. Собственная неуместная оговорка про Лиску навела ее на подозрения, усиленные неясными намеками старшей сестры и тоской, которые были, по ее мнению, скорее правильными, чем ошибочными — ее внуки таки не как все люди. Она боялась думать об этом даже наедине с собой, не то чтобы сказать кому-то. И как всегда случается, со временем то, о чем она люто молчала, начало излучаться наружу, толкаться в чужие головы, переходить в чьи-то мысли, выстреливать в окружающую среду красноречивыми взглядами, порождать слухи.

Подвижная и щебетливая девчонка, сделав первые шаги и устав от этого, цеплялось за подол и тянулось вверх, доверчиво просилось на руки, не ведая темных бабкиных мыслей. Разве оно может причинить какую-то беду своим родным, это светлое, жизнелюбивое дитя?

А Витя, мягенький и неуклюженький толстячок, неповоротливый и ленивый? Доверчивая улыбка не сходила с его лицо, а глаза — кроткие-кроткие.

— Ады, ады! — показывал он толстым пальчиком на птиц, и было не понять, то ли он зовет их: «иди», то ли приглашает бабушку: «погляди».

Неужели на нем лежит непроявленный грех и отражается на родных и близких людей несправедливостями, потерями и болезнями?

Легко было гнать от себя дурные мысли, насмехаться над собой, укорять себя. Но ведь не выбросишь из головы Юлю, дочку, не забудешь ее желтое, бескровное личико, угасающий взгляд, синюю прозрачность рук. А вдруг правда, есть такое невидимое зло, живущее в невинных душах, несчастных тем, что они не по своей воле являются его носителями? Как обезопаситься от него? И кого здесь надо лечить, кого спасать?

Федора мучилась своими сомнениями, выжигавшими ей душу, раскалывающими мозг, разрывающими сердце, но не утихающими с течением времени. Вспоминались слова того чертовски вещего соседа, что дети должны жить со своими родителями. Кто же возражает? Почему эта беда упала не на нее? За себя она не боялась, собой готова была пожертвовать в любое время ради собственного ребенка.

— Это бессмысленные, дикие россказни! — взорвался негодованием Павел Дмитриевич, когда она решилась и пришла к нему с ведром орехов будто угостить, поблагодарить за спасенную сестру, а на самом деле хотела ненавязчиво и незаметно посоветоваться. — С чего вы это взяли?

— Сдалось мне... Сопоставила то да се...

— Дети уже дома, возле родителей. Как им там вместе живется? Хорошо, уютно. Тетка Оксана, сестра ваша, успокоительные письма шлет, пишет, что выздоровела. У нашей тетки Ирины телочка Мася подрастает, козочка доится, и в Нестерихиной Квитки рожки уже режутся, скоро к бычку запросится. Все кругом хорошо. А вы?

— Видьте, диагнозов-то ни у кого не было. И у Юли...

— Диагнозов не было потому, что их не было. Болезни не было. Юля устала от тяжелой беременности двойней, от родов, от резвых малышей. Тетка Оксана весьма ревностно взялась помогать вам и тоже перегрузилась. А Лиска и Марта подохли от старости. Вы знаете, сколько им было лет?

— Нет.

— Так вот, и их хозяйки не знают. Тетка Ирина, например, купила свою Лиску у чужих людей, которые выезжали в Казахстан. Может, Лиске уже тогда было десять лет. Вы хоть не говорите никому про свой бред.