Наследство от Данаи

— Чего же она окочурилась? — зычно выказывала недовольство Оксана Баранка, словно ей больше всех болело.

— Знаете, — повернулся к ней ветеринар. — У коров тоже есть нервная система. Ее могли испугать...

— Испугать? Корову?

— На это больше всего похоже, — настаивал на своей версии Аркадий Серый. — У нее был нервный стресс, перешедший в истощение.

Оксана перекрестилась, а потом стыдливо задержала руку в воздухе и перекрестила дохлую Лиску.

— Спаси, Господи, Лиску на том свете за ее добро, — сказала чистосердечно. — Сколько она кормила наших деток? — спросила у Ирины.

— Витька полгода, а Люду два месяца.

А еще через два месяца, в сентябре, так же издохла и Марта. Нестериха от горя сама чуть не отдала Богу душу, — она по наименьшим подсчетам на полтора-два года оставалась теперь без молока.

Павел Халдей выгодно купил на Терсянке — считай, за бесценок — двух крохотных телочек и подарил их пострадавшим женщинам — Ирине Хасенко и Нестерихе — в подарок за то, что помогали кормить Шуру.

— Жди теперь, пока подрастет моя Квитка, — плакалась Нестериха. — Еще неизвестно, какой она коровкой станет.

Марте повезло меньше, чем Лиске, — ее некому было оплакивать, кроме хозяйки, конечно, — Оксана Бараненко заболела и уже несколько дней не выползала на улицу.

Падеж скота как-то сблизил Ирину Хасенко и Нестериху, хотя они и жили неподалеку одна от другой, но до этого случая тесно не общались. Теперь же решили вдвоем посетить заезжую гостью и припомнить, как вместе росли, как к парням бегали, а заодно поговорить о своем горе, посудить-порядить, что это за напасть такая и откуда она них свалилась. Федора в дом не пошла, осталась гулять с внуками на улице. А Оксана лежала, закрыв глаза, безучастная ко всему, отстраненная, еле-еле ее вывели из этого состояния и разговорили.

— Я вам откроюсь, — прошептала она, — а вы не смейтесь и не рассказывайте никому. Подумайте каждая наедине, взвесьте, что и как, а завтра мне скажете, не ополоумела ли я.

— А что такое? — Хасенчиха скосила глаза на Оксану, заподозрив, что ту лихорадка бьет. Но нет, ее глаза были чистыми, только уставшими.

— Не заходи издалека,— и себе откликнулась Нестериха. — Ты о чем твердишь?

— О Юлькиных малышах говорю. Кажется, кто-то из них... Думаю, что это девочка, Люда... Кто бы мог подумать? Такая здоровенькая, веселая, так хорошо развивается, уже что-то говорить начинает...

— Что ты лепечешь? О чем толкуешь?

— Она... несет зло своим близким, вообще всем, кто с нею сталкивается.

— Ты в своем уме? Нечего мне до завтра думать, я тебе сегодня скажу, что ты умом тронулась, — заявила баба Ирина.

— Не спешите, — больная оживилась и двинулась на диване, стараясь встать. — Смотрите, сначала она чуть не свела в могилу свою мать, пока та кормила ее грудью. Кстати, Витьок не зря отказался брать в рот сиську, из которой его сестричка тоже пила молоко. Он здоровенький, значит, его реакцию следует учитывать. Дальше. Девочке начинают давать молоко от Лиски, и через два месяца Лиска околевает. Люду кормят молоком от Марты, и еще через два месяца так же околевает Марта. А теперь вот я...

— Что ты? Ты же ее своей грудью не кормила! — с придыханием сказала Нестериха.

— В понедельник гуляла, держа ее на руках, играла с нею, разговаривала. Она смеялась, плескала в ладони, повторяла за мной разные звуки. Вдруг в один миг все это с нее сошло, она изменилась в лице, стала серьезной и как толканет меня руками в грудь. Я так и свалилась, как подкошенная. Упала на спину, а она села мне на шею и снова начала смеяться и плескать в ладони, а глаза острые-острые сделались, внимательные-внимательные, будто она изучает меня.

— Так ты ушиблась? — догадалась о недуге слушательница.

— Нет, я упала на кучу сухой ботвы. А только теперь меня силы оставили и жить не хочется.

— Это у тебя от глупых мыслей.

— Вот видите, что вы мне говорите. А я вас предупреждала, чтобы не спешили. Подумайте до завтра, а потом поговорим.

— Хорошо, подумаем, — ответила за обеих Хасенчиха, которая до сих пор больше помалкивала. — Ведь это у нас коровы подохли, не у тебя. А ты выбрось все из головы и выздоравливай.

— Не встану я больше. Вот увидите.

— С чего это вдруг? — рассердилась Ирина. — Несешь какую-то околесицу!

— Люда у нас — ведьма. Я ее очень любила, привязалась. Федора больше с мальчиком возилась, он, дескать, не знал материнского молока, искусственник, а я к девочке ласкалась. Вы, мои дорогие, на всякий случай не ходите сюда больше и дома свои посвятите с попом.

— Нет, ты таки заговариваешься. А что врачи говорят?

— То, что и ваши ветеринары говорили, дескать, это у меня от стрессов. А какие здесь стрессы? Война давно закончилась, за мужем сердце отболело, дети живы-здоровы, письма пишут, — показала на стол. — Все устроены, семейные, не бедствуют. Какие стрессы, я спрашиваю?

— Им виднее, — гости посидели еще несколько минут и начали расходиться по домам.

***

Хасенчиха и не думала скрывать бред больной на голову Оксаны от свояка Павла Халдея, и в тот же вечер пошла к ним в гости. Качая на коленах крепенькую Шурочку, сосредоточенно перебиравшую бусинки на ее ожерелье, она добросовестно рассказала про подозрения Оксаны, все время вопросительно посматривая на слушателей. А те перебрасывались между собой взглядами во взаимном бессловесном согласии, где читалось что-то наподобие «я так и знал» или «вот, видишь». Придется приглашать батюшку и святить дом, двор и хлев, — единственное, что баба Ирина поняла для себя из этих переглядываний.

— Я ей сказала, что она ополоумела, — закончила она свой рассказ.

— Ага... — вздохнул Павел Дмитриевич. — Ты нас угостишь чайком? — обратился затем к жене.

— Вот тебе, чаек! Человек в дом свежее молоко принес, а ты — чаек.

— Молоко? Где вы взяли? — посмотрел тот на гостью с блеском любопытства в глазах.

Ирина молча отвела в сторону взгляд, будто спрашивали не у нее.

— Или не будешь пить? — спросила затем. — Козочку себе купила, так как Мася не скоро будет доиться, — объяснила о подаренной телочке. — Как без молока? Привыкшая я...

— Буду пить, — пообещал Халдей. — Козье молоко — это просто лекарство от всех болезней. А чаек все равно неси, — сказал он жене.

— Вот еще! — ответила она и ушла ставить на огонь чайник.

Павел Дмитриевич заговорщически подмигнул бабе Ирине:

— Оксана вам хорошую мысль подала, посвятите свой двор для профилактики.

— А дальше что? Боюсь я...

— Чего вам бояться?

— Мазуры меня беспокоят...

— Если слова Оксаны произвели на вас такое впечатление, то ничего не давайте им, что бы они ни попросили.

— Как с людьми жить? Вдруг обратятся с чем-нибудь, что тогда?

— Отправляйте ко мне. Скажите, что у вас этого нет, а у Халдея, дескать, есть. Вот и все.

— А Оксана?

— Загляну как-то, — пообещал Павел Дмитриевич.

Гостя, получив заряд бодрости, благодарно обцеловала свояков и потопала домой. Павел Дмитриевич провел ее за калитку, а потом, когда та помаленьку растаяла в темноте, долго смотрел на небо, отыскивая там что-то, ему одному понятное. Луны не было, стояла пронзительная звездная ночь, тихая и задумчивая, без пения сверчков, без шороха падающего с ветвей листья. Казалось, вот если бы сейчас сделалось холодно, то зазвенело бы вверху неземным звоном, тонким-тонким и хрустящим, будто стеклянным.

— Как Иван к детям относится? — спросила жена, когда он возвратился в дом.

— Не знаю. Я же у них не бываю.

— Но вы видитесь иногда.

— Да. Кажется, он ни разу не заговаривал о детях.

О многом еще хотелось узнать Евгении Елисеевне. Но она интуитивно понимала, когда можно мужа расспрашивать, а когда не следует этого делать, отдавала должное его дару видеть скрытое природой от других и никогда без крайней надобности не беспокоила. Разве что он сам захочет что-то рассказать, уточнить или посоветоваться.