Завещаю вам жизнь.

Так что же? Идти умирать за фюрера?

Наступала ночь. Варшава затихала. Тишину нарушали только цокот копыт запоздавшего лихача или визгливый смех пьяной проститутки. Фон Топпенау не спалось. Он страдал из-за того, что не может ни с кем поделиться беспокойными мыслями: граф Гюйн давно уехал, получил, по слухам, назначение в австрийское посольство в Лондоне, блаженствовал себе на берегах Темзы и в ус не дул, а Эрвин Больц, последний из единомышленников, тоже отсутствовал, тоже уехал в Лондон, намереваясь вообще перебраться в Англию...

Что ж, Эрвин Больц твердо шел к своей цели: сколотить капитал, открыть твердый счет в надежном банке и обезопасить себя от любых превратностей судьбы.

При последней встрече в кафе Больц с присущей ему прямотой и откровенностью сказал:

— Дорогой граф, вы были свидетелем моих искренних многолетних усилий быть полезным родине. Но если родина на том основании, что моя бабушка со стороны матери оказалась еврейкой, отказывает мне в доверии, я считаю себя свободным от всяких обязательств». Видите ли. мои взгляды секретом для вас не являются. Я одинаково ненавижу и мелкого буржуа и большевиков. Я считал и считаю, что Гитлер проложит путь большевизму в Европу. Только поэтому я старался делиться с вами и постом Мольтке сведениями о политической жизни. Но теперь я должен позаботиться о себе самом. И мне кажется, что лучше всего я смогу преуспеть либо во Франции, либо в Англии. Моя цель — солидный капитал, открытый счет в банке какой-либо нейтральной страны. Пускай мир сходит с ума, захлебывается в собственной кровавой рвоте. Если я буду обеспечен, чихать мне на войну и на все прочее. Когда начнется, куплю себе яхту и отправлюсь куда-нибудь на Бермудские острова. Я там еще не бывал, знаете ли!

— Я вам завидую, Эрвин, — так же чистосердечно ответил тогда фон Топпенау своему собеседнику. — Вам гораздо проще. Вы вольная птица. Я бы тоже хотел иметь открытый счет в каком-нибудь банке нейтральной страны. Но — увы! — это недосягаемая мечта! Мне придется влачить бремя дипломатического существования до конца дней. Впрочем, окажись я на вашем месте, я выбрал бы не Бермуды, а Таити. Говорят, таитянки удивительно красивые женщины.

Они посмеялись.

— Что же вы намерены делать в Англии? — спросил он Больца немного позже.

— Разыщу старых знакомых, — ответил Больц. — Там есть кое-кто из берлинских журналистов, там сейчас граф Гюйн, в конце концов. Может быть, удастся с их помощью войти в какую-нибудь юридическую фирму.

— У вас есть свободные деньги?

— Увы, считанные гроши. Поэтому я и вынужден спешить.

— Вы уезжаете навсегда?

— Нет. Даже в случае успеха я вынужден буду вернуться, чтобы ликвидировать дела. Мы еще увидимся, граф... Что-нибудь передать Гюйну?

— Скажите, что я ему завидую. Собственно говоря, есть только две страны, где сейчас можно жить: Франция и Англия. Там еще ценят культуру и оберегают аристократию. Гюйну просто-напросто повезло...

Да, графу Гюйну повезло. Видимо, повезет и Эрвину Больцу: такой умный и энергичный человек не пропадет, он что-нибудь придумает. А ты сиди в этой раскаленной Варшаве, жди переподготовки и терзайся тяжкими дума ми! Веселенькая жизнь! Если бы можно было все бро сить, забрать Анну-Марию и детей и действительно уехать на край света, на те же Бермуды, черт возьми, фон Топпенау сделал бы это, не задумываясь.

...Он обрадовался, когда 20 июля днем услышал но телефону голос Больца.

— Послушайте, у вас наверняка множество новостей! — сказал он. — Я хочу вас видеть! Как наши общие знакомые?

— Все живы-здоровы, — ответил Больц. — Передавали вам привет. Знаете, оказывается, я соскучился по Варшаве больше, чем предполагал.

— Не верю! — смеясь, возразил Топпенау. — Где вы?

— У себя дома.

— Что делаете вечером?

— Сегодня занят. Деловая встреча.

— Это не по-джентльменски! Вы могли бы прежде всего посетить меня.

— Поверьте, не могу... Это связано с деньгами.

— Тогда понятно... А завтра?

— Завтра я к вашим услугам.

— Отлично! Приглашаю на обед.

Больц помолчал.

— Удобно ли? — осторожно спросил он. — Ваша супруга...

— Анна-Мария в Вене! — успокоил Топпенау. — Вернется не раньше августа. Приходите, мы будем одни. Кстати, мне привезли великолепное токайское! Не пожалеете.

— Сражен! — весело ответил Больц. — К семи?

— Как всегда, к семи!

Разговор с Больцем улучшил настроение. Зайдя в ка бинет Мольтке и дождавшись, пока выйдет советник Реиер, фон Топпенау сообщил о возвращении юриста.

— Значит, его поездка оказалась удачной? спросил Мольтке.

Судя по тону — да.

Ну что ж. Можно только порадоваться... Он не обещал позвонить еще раз?

Я пригласил его завтра на обед.

А! Отлично. Передайте, что я хотел бы послушать Рассказ о Лондоне. Пусть позвонит мне вечером на квартиру.

Фон Топпенау вздохнул:

— Все-таки изгнание Больца — ошибка, Гельмут.

Мольтке усмехнулся.

— Не стоит обсуждать этот вопрос, Эрих. Вы же знаете, что я обговорил право пользоваться его информацией в частном порядке. Ничего больше я сделать не мог... Как Анна-Мария? Что думают в Вене о последней речи фюрера?..

«Больц обладал качеством, которого так не хватало самому Эриху фон Топпенау, — он был точен. Ровно в семь раздался звонок и доложили о его приходе. Граф вышел навстречу гостю. Эрвин посвежел, загорел.

— Обдуло морским ветром, — сказал он. — Я возвращался через Клайпеду.

За обедом болтали о том, о сем. Больц рассказывал новые анекдоты об Англии, английском высокомерии и традиционной английской невозмутимости. Топпенау хохотал от души. И все же, несмотря на анекдоты, на внешнюю непринужденность Больца, граф чувствовал, что его гость чем-то взволнован, хотя и умело скрывает волнение. Топпенау насторожился. Чутье еще никогда его не обманывало. А Эрвин Больц принадлежал к числу людей, которых пустяками не взволнуешь...

После обеда перешли в домашний кабинет, уселись за кофе.

Граф отослал прислугу, запер дверь.

— Ну-с, теперь рассказывайте главное, — потребовал он. — Что думают в Лондоне о нашей политике, что нас ждет в ближайшее время? Но сначала — с кем вы встречались? Кого удалось повидать? Вы добились своей цели?

Эрвин Больц приподнял руки:

— Помилуйте, граф! Столько вопросов сразу! Я растеряюсь!

— Полно, полно! Впрочем, рассказывайте-ка по порядку. Вы же прекрасный рассказчик, Эрвин.

Прихлебывая кофе и изредка пригубливая рюмку с арманьяком, Больц начал свое повествование. Живо передал мытарства с переездом в Дувр через Вену и Париж. Но оказалось, что главные неприятности ждали именно в Дувре. Там его подвергли часовому допросу, придирчиво проверяли документы, заподозрив в нем эмигранта из Германии, который не имеет средств и хочет, пробравшись в Англию, остаться в ней навсегда.

— Я сказал им, что никогда не любил островов, так как, по-моему, на них качает, — сказал Больц. — Похоже, англичан убедило только это. Но так или иначе, а меня наконец впустили. Кстати, спасибо, граф, за денежный перевод.

— Хм! Я перевел ваши же деньги. Услуга слишком незначительная. А этот ваш друг, Рихард Фрейнд, получил перевод вовремя?

— Да. Все тридцать восемь фунтов, два шиллинга и девять пенсов. Но встретил он меня без энтузиазма. Его собственное положение, видимо, не настолько прочно, чтобы благодетельствовать старым друзьям.

— Между прочим, Больц, — только не сердитесь! -это национальная еврейская черта: помогать ближнему только тогда, когда можешь...

— Пустяки, граф. Это интернациональная черта. Впрочем я ведь и не очень рассчитывал на Фрейнда. Я надеял ся на других. И знаете, кто действительно помог мне?

Догадываюсь. Ганс.

Совершенно верно. Граф Гюйн. Я лишний раз убедился в его человеколюбии.

— Как он устроился в Лондоне? Как его настроение?

Устроился он великолепно, однако настроение у него подавленное. Его тревожит судьба родины.