Страница 14 из 51
Женщина изучала его. Взгляд казался странно суровым на разбитом лице. – Со времен Первой Империи до сих дней, коротышка, бывало немало наглых тираний. То, что нынешние поработители из Тисте Эдур, мало что значит. Настоящее порабощение исходит от вас. Летерийцы против летерийцев. Более того…
– Более того, – передразнил ее тон Танал, – Патриоты покажутся даром милосердия по сравнению с нравами Эдур. Лучше мы, чем они. Мы не хватаем всех без разбора; мы не караем за невежество; мы не требуем выкупа.
– Дар? Ты так действительно думаешь? – ответила Джанат, не отрывая от него взора. – Эдур ничего нам не уступят. Их вожак неистребим, так что их господство абсолютно.
– Высокородный Эдур посещает нас почти каждый день…
– Чтобы держать вас в рамках. Тебя, Танал Ятванар, не твоих пленников. Тебя и безумца Кароса Инвиктада. – Она склонила голову к плечу. – Интересно, почему организации вроде вашей неизбежно наполняются жалкими отбросами общества? Слабоумными извращенцами и психами. Разумеется, жестокими словно дети. Уверена, о твоем жалком детстве можно было бы рассказать немало ужасного. Сейчас в твоих руках власть и о, как ты заставляешь нас страдать!
Танал поднес ей еду и фляжку с водой.
– Ради Странника, – пробормотала она, – хотя бы руку отвяжи, и я поем сама.
Он встал рядом. – Нет, мне нравится вот так. Ты чувствуешь стыд, ведь тебя кормят как ребенка?
– Чего тебе нужно? – спросила Джанат, когда он откупорил флягу.
Поднеся горло сосуда к потрескавшимся губам, он напоил женщину. – Я вроде не говорил, что мне чего-то нужно.
Она дернула головой, закашлялась; вода брызнула на грудь. – Я призналась во всем, – сказала она вскоре. – У тебя есть мои записи, мои изменнические лекции о личной ответственности и необходимости сострадания…
– Да, твой моральный релятивизм.
– Я отрицаю понятие релятивизма, коротышка – но ты ведь не потрудился прочитать лекции. Элементы культуры не оправдывают и не поощряют самоочевидные несправедливость и неравенство. «Статус кво» – не святыня, не алтарь, который нужно украшать потоками крови. Традиция и привычка – не аргумент…
– Во имя Белого Ворона! Женщина, ты воистину лектор. Без сознания ты была лучше.
– Тогда забей меня до бесчувствия.
– Увы, не могу. Приказано тебя освободить.
Ее глаза сузились. Затем женщина улыбнулась: – Как беззаботна я была…
– Почему это?
– Я почти поддалась. Соблазн надежды. Если ты должен освободить меня, зачем было вообще сюда притаскивать? Нет, я стала твоей личной жертвой, а ты – моим личным кошмаром. В конце связывающие нас цепи будут одинаковыми.
– Психология человеческого рассудка, – ответил Танал, вталкивая смоченный жиром хлеб ей в рот. – Особенно твоего. Итак, ты читаешь мою жизнь так же легко, как свиток. Это должно меня устрашать?
Женщина прожевала и с трудом глотнула. – У меня есть более опасное оружие, коротышка.
– И какое же?
– Я скользнула в твою голову. Я вижу твоими глазами. Плыву потоками твоего разума. Я стою там, гляжу на грязное существо, прикованное к ложу насилия. Постепенно начинаю понимать тебя. Это интимнее любовного соития, коротышка, ибо у тебя не остается тайн. Да, если ты уже подумал: я прямо сейчас этим занята. Слушаю свои слова, как ты, чувствую стянувшую твою грудь тяжесть, ощущаю, как под кожей крадется озноб, хотя снаружи ты вспотел. Внезапный страх, когда ты осознал величину собственной уязвимости…
Он ударил ее. Достаточно сильно, чтобы голова врезалась в раму. Кровь потекла изо рта. Женщина закашлялась, сплюнула. Дыхание стало неровным, хриплым. – Продолжим обед позже, – сказал он, пытаясь удалить из голоса все эмоции. – Надеюсь, в предстоящие дни и недели ты вдоволь накричишься. Поверь, Джанат, тебя не услышит никто.
Она издала странный клекочущий звук.
Танал не сразу понял, что это смех.
– Впечатляющая бравада, – сказал он как можно искреннее. – Может быть, я и впрямь тебя освобожу. Пока не решил. Искушение… ну ты понимаешь.
Женщина кивнула.
– Наглая сука.
Она снова засмеялась.
Танал отвернулся. – Не думаю, что оставлю свет, – буркнул он, уходя.
Смех преследовал его, острый, словно осколки стекла.
***
Искусно изукрашенная, сделанная из тускло блестящего кроводрева карета встала на краю главной улицы Дрены (одно из больших колес попало в сточную канаву). Четыре белоснежных лошади неподвижно замерли, утомившись от необычной для этого времени года жары; их головы поникли в хомутах. Прямо впереди них улица оканчивалась аркой ворот, за которыми начинался многолюдный Главный рынок, обширная площадь, забитая повозками, лотками, гуртами. Всюду сновали люди.
Поток богатства, какофония голосов, мельтешение протянутых или жадно хватающих рук – все это с силой ударило по чувствам Брола Хандара, хотя он был защищен стенками обитой плюшем кареты. Утомительные звуки торговли, хаотическая беготня люда в воротах – все заставляло Смотрителя вспоминать религиозную горячку. Как будто он стал свидетелем безумной версии похорон Тисте Эдур. Вместо женщин, ритмическим ритуальным воем выражающих обузданное горе – погонщики, пихающие одуревших животных в проход. Вместо плеска (это не омытые кровью юноши вспенивают бурные волны дружными ударами весел) – грохот колес, высокие, пронзительные вопли кучеров. Вместо дыма жертвоприношений в погребальных кострах здесь все пропитано тысячами запахов медленной реки. Навоз, конская моча, жареное мясо, овощи и рыба, гнилые кожи миридов, дубленые шкуры родаров; тухлые отбросы, сладкий запашок одурманивающих снадобий.
Летерийцы не бросают в море драгоценных даров. Клыки и кость тюленей сложены на деревянные лотки, выступая, будто зубья некоего пыточного механизма. В других павильонах ту же кость можно увидеть обработанной: тысячи образов, многие являются подобиями религиозных святынь Эдур, Жекков, фентов; другие скорее походят на фигурки для игр. Янтарь для здешних жителей – не святые слезы плененного сумрака, а просто украшение. Само кроводрево превращено в кубки, чаши и даже кухонную мебель.
Или в стенки слишком роскошной кареты.
Через щелку в ставне Смотритель взирал на толпу, снующую туда и сюда по улице. Иногда появлялся случайный Тисте Эдур, на голову выше всех летерийцев; Брол думал, что он может прочитать на его лице одурение, тщательно скрытое высокомерно-отстраненной гримасой. А однажды, на лице хорошо знакомого ему старейшины с окованным браслетами копьем, он увидел отблеск алчности.
Мало кто приветствует перемены, и потому они приходят медленно и тайно. Верно, летерийцы испытали горечь поражения армий, убийство короля, приход новых правителей… но даже такие крутые перемены оказались не такими уж катастрофическими. Плетение, связывающие летерийцев в народ, оказалось прочным и – Брол хорошо это понимал – гораздо более упругим, чем казалось на первый взгляд. Но больше всего его тревожило то, с какой легкостью плетение захватывало всех, кто вторгался в его сердцевину.
В его касании яд, не смертельный, но заразительный. Сладкий… но все же, в конце концов, гибельный. Яд происходит от… удобств. Да, он видит, что удобства доступны вовсе не всем, скорее немногим. Богачи выставляют достаток напоказ, что затрудняет понимание факта: они составляют явное меньшинство. Но он также понимает, что различия необходимы. Не всякому дано быть богатым. Система не потерпит равноправия, ибо сила и даваемые ей преимущества основаны на своей противоположности. Неравенстве. Иначе как стяжать силу, как показать ее ценность? Чтобы были богатые, нужны бедные, и бедных должно быть больше.
Простые правила, их понимание дается простым наблюдением. Брол Хандар не был мудрецом; он напоминал себе об этом каждый день по прибытии Смотрителем в Дрену. Не имел он и особого опыта управления – но даже скудных навыков оказалось вполне достаточно для исполнения новых обязанностей.