Холодный туман

— Побуду-ка я со своим старым приятелем вдвоем, вы уж, братцы, не обессудьте…

И вот они остались вдвоем. Уже давно смолкли шаги ушедших, а они продолжали молчать, то ли не находя нужных слов, то ли приглядываясь друг к другу, словно и не встречались несколько часов назад.

Наконец Морозко сказал:

— В недоброе время встретились мы с тобой, Константин очень в недоброе. Ушел ты давеча от меня, остался я один — и заскребли кошки на душе. На кого ж я похож стал, спрашиваю у себя, откуда ж черствость этой самой души появилась? Думаешь, не видел, что кровно ты на меня обиделся за такой прием? Видел. И потом каялся. Спрашивал себя: «Что это происходит с тобой, генерал Морозко, чего это холодом лютым от тебя несет?»

— Не надо, Филипп Петрович, — мягко сказал Константин Константинович. — Я все понимаю. Сами говорите — в недоброе время мы с вами встретились. Откуда ж теплу взяться, когда такое творится.

— Нет, не говори, не говори. Нельзя нам человечность терять, в зверей ведь можем превратиться. Воюем-то за что? За то, чтоб в мире эта самая человечность была, а не дикость. То-то и оно. А сами… Ах, горе-горюшко. Ты уж прости меня, Константин, не держи в сердце зла на меня.

Константин Константинович не на шутку растрогался. А Морозко подошел к нему, обнял, виском прислонился к его виску. И было что-то отеческое в этом прикосновении, родственное. Никогда Константин Константинович не страдал излишней сентиментальностью, считал это чувство недостойным настоящего мужчины, а тут вдруг что-то дрогнуло в нем, зашевелился комочек в горле.

— Сейчас вот смотрю на тебя, — продолжал генерал, — и знаешь о чем думаю? Посылаю я тебя не куда-нибудь, а в самое пекло. Вернешься ли оттуда живой и невредимый — не могу сказать. Вот и спрашиваю у себя: «А имеешь ли ты такое право, генерал Морозко, посылать человека, может быть, на смерть? Кто дал тебе такое право и не восстает ли против всего этого твоя совесть?» И отвечаю я себе так, Константин: если б сам сейчас не шел в такое же пекло, если бы был уверен, что вернусь оттуда целым — не посылал бы тебя. Вот и вся моя, так сказать, философия. Положено ли генералам иметь такую философию или нет — не знаю. Но по-другому жить не могу. И не хочу. Так-то, друг. Распорядился я, чтобы твоим батальонам еще одну артбатарею придали. Больше ничего не могу. И давай-ка теперь попрощаемся, дай Бог, чтоб не навсегда.

Пройдет всего несколько дней и Константин Константинович узнает: в то же самое время, когда он с батальоном капитана Травина уходил из штаба дивизии в район урочища Соколовки, генерал-майор Фиилипп Петрович Морозко приказал начальнику штаба передислоцироваться поближе к речке Холодной, где полк (все, что осталось от дивизии) держал единственную в том районе переправу, не давая немцам возможности сделать бросок на правый берег. Сам же Морозко отправился непосредственно к переднему краю обороны, чтобы лично руководить боевыми действиями.

Он видел: теми силами, которые обороняли переправу, удержать ее долго не удастся. Немецкая авиация беспрепятственно летала над расположением обороняющихся, «юнкерсы», не переставая, бомбили все вокруг, «мессершмитты» с бреющего полета расстреливали защитников переправы, у которых не осталось ни одной зенитной пушки, ни одного зенитного пулемета. Связи со штабом армии никакой не было, помощи ждать было неоткуда — и генерал-майор Морозко понимал: судьба переправы решится в течение ближайших суток. И не только судьба переправы, но и судьба каждого находящегося здесь человека.

И вот в самую критическую минуту Морозко доложили: «Есть связь со штабом корпуса. Генерал-лейтенант Овчинников требует генерал-лейтенанта Морозко к проводу».

Через минуту Морозко прибежал в блиндаж, в котором со всем своим хозяйством расположились связисты. Старший сержант Даша Веселова, девушка в общем-то не робкого десятка, сейчас протягивала Фиилиппу Петровичу телефонную трубку с таким видом, будто случилось какое-то несчастье. Рука ее заметно дрожала, голос был испуганным, и Филипп Петрович все это сразу заметил, а потому прежде, чем начать разговаривать с генерал-лейтенантом Овчинниковым, он спросил у связистки:

— Что-нибудь случилось, дочка?

Даша Веселова вначале отрицательно потрясла головой и лишь тогда сказала:

— Страшно злой он, кричит, ругается.

— Он? — Морозко с улыбкой кивнул на трубку. — Кричит, говоришь? Сейчас, дочка, все кричат, время такое. Не будешь кричать, не услышат.

Генерал-лейтенант действительно был не в себе. Не успел Филипп. Петрович доложить, что он у телефона, как на той стороне провода заорали:

— Какого черта вы там чешетесь, генерал? Я жду вас уже целую вечность. Почему сами не додумались связаться со мной и доложить обстановку? Или каждый раз надо напоминать о ваших обязанностях?!

— Зачем же напоминать, Алексей Георгиевич, — внешне спокойно ответил Морозко. — Я свои обязанности знаю неплохо. Дважды я пытался связаться отсюда с вами, но никакой связи не было.

— Докладывайте обстановку, — уже чуть мягче проговорил Овчинников. — И попрошу покороче и поконкретнее.

Филипп Петрович опустил телефонную трубку вниз, взглянул на старшего сержанта Веселову и сказал, обращаясь к ней:

— Слыхала, дочка? Давай ему покороче и поконкретнее. Наполеон! Вот так мы и воюем. Человек для нас — спичка! Ясно тебе? А ты думаешь я лучше? Такой же бурбон!

Резким движением он поднес трубку ко рту и неприятным, каким-то скрежущим голосом начал говорить:

— Докладываю… Обстановка критическая… Людей остается все меньше. Боеприпасы заканчиваются… Авиацию немцев отгонять нечем. Если в ближайшее время не будет никаких подкреплений — переправа обречена. И все, кто ее защищает, тоже обречены. Все… Генерал-майор Морозко…

Долго, очень долго т-а-м молчали. В какое-то мгновение Филипп Петрович подумал, что генерал-лейтенант Овчинников в сердцах бросил трубку и ушел. Однако, через несколько секунд Морозко услыхал:

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите, генерал? Вам не кажется, что вы ударились в панику? В самую настоящую панику! Так вот слушайте, генерал Морозко. Я приказываю: от переправы не отступать ни на шаг. Держать ее до последнего человека! Учитывать, что если механизированные части немцев переправятся на правый берег — они замкнут кольцо восточнее села Горенки. Вы слышите, генерал Морозко? Они замкнут кольцо восточнее села Горенки. Взгляните на карту и вы сразу поймете, в каком положении окажется весь корпус. Вы все поняли? О подкреплении не может быть и речи. Все!

Их теперь оставалось не больше батальона.

Каждую минуту по траншеям, по ходам сообщения растекался крик, раздирающий душу генерал-майора Морозко: «Патронов! Снарядов! Гранат!..»

Снарядов больше не было. Гранат тоже. Патронов оставалось столько, чтобы в последнюю минуту, когда немцы начнут, наконец, переправляться через речку Холодную, встретить их заградительным огнем и попытаться задержать их продвижение.

Что даст такая отсрочка, Морозко точно не знал. Он мог только предполагать, что генерал-лейтенант Овчинников уже отводит корпус на новые рубежи, чтобы занять новую линию обороны. Если бы не это предположение, Морозко, возможно, увел бы своих оставшихся людей от гибели. От неминуемой гибели — в этом он уже не сомневался.

Филипп Петрович покинул блиндаж и теперь стоял на совершенно открытом месте, наблюдая, как то слева, то справа шлепаются мины, разрываются снаряды, поднимая к небу желтые смерчи песка и глины. Вода в довольно глубокой речке Холодной кипела от взрывов авиабомб и пулеметных трасс — «юнкерсы», теперь уже без всякого сопровождения «мессершмиттов», летали на высоте не более двухсот метров, и создавалось такое впечатление, будто немецкие летчики забавляются, зная, что фактически они не подвергаются никакой опасности.

Филипп Петрович командиром батальона воевал на Халхин-Голе, уже будучи полковников ему пришлось воевать в Финляндии, здесь — командует дивизией с самого начала войны, но никогда он не испытывал такого чувства беспомощности и подавленности, как сейчас. Когда занял со своей дивизией этот обширный участок фронта вдоль речки Холодной, ему сразу бросилось в глаза, в каком невыгодном положении находится его часть в сравнении с немцами. Плоский, почти без всякой растительности берег, наспех, фактически сходу и под ураганным огнем немецкой артиллерии открытые окопы и траншеи, мало защищающие солдат от мин и снарядов и еще меньше от мощных ударов «юнкерсов» — все это говорило о том, что не пройдет и несколько дней — если не часов! — как от дивизии ничего не останется.