Тонкая красная линия

Стейн слушал, не веря своим ушам, ошеломленный и испуганный. Насколько он знал, даже если знал далеко не все, ни один командир батальона с самого вступления дивизии в бой не шел вперед к своим подразделениям. Непомерное тщеславие Толла было притчей во языцех в полку, и, разумеется, сегодня он старался показать себя всем важным шишкам на острове, но такого Стейн не ожидал. Чего же тогда он ожидал? Он ожидал, что если будет достаточно решительно возражать, то получит разрешение выслать усиленный дозор и разведать правый фланг, прежде чем встретится с необходимостью фронтальной атаки, хотя и понимал, что уже поздновато для таких действий. А теперь он был по-настоящему испуган. Забавно, что лежа здесь, объятый ужасом и ожидающий в любую минуту смерти, он испытывал чиновничий страх перед выговором, перед публичным унижением — более сильный, чем физический страх смерти. По крайней мере, такой же сильный.

В ожидании Толла ему нужно сделать две вещи: узнать о солдате, раненном минуту назад, и отправить два оставшихся отделения второго взвода на хребет к Беку и Дейлу.

Раненым был солдат Бид, и он умирал. Мина разорвалась в пяти метрах от него. Осколок размером не больше десятицентовой серебряной монеты вошел в левый бок, прорвавшись перед тем через трехглавую мышцу левой руки. Осколок, попавший в руку, никогда бы его не убил, но из отверстия в боку хлестала кровь, которую не могли остановить наложенные кем-то повязки, и она капала с марли на землю. Когда приблизился Стейн, сопровождаемый испуганным Файфом, глаза Бида уже потускнели, и он заговорил почти шепотом.

— Я умираю, капитан! — прошептал он, выкатив глаза в сторону Стейна. — Я умираю! Я! Я! Я умираю! Мне так страшно! — Он на минуту закрыл глаза и сглотнул. — Я просто лежал здесь. И меня ранило прямо в бок. Как будто кто-то меня проткнул. Было не очень больно. И сейчас не очень больно. О, капитан!

— Не волнуйся, сынок. Не волнуйся, — утешал его Стейн, чувствуя охватывающую его бесплодную, бесполезную муку.

— Где Файф? — простонал Бид, вращая глазами. — Где Файф?

— Он здесь, сынок. Здесь, рядом, — сказал Стейн. — Файф! — Он отвернулся, почувствовав себя старым-престарым и бесполезным человеком. Дедушка Стейн…

Файф остановился позади капитана, а теперь подполз ближе. Бида обступили еще несколько солдат. Файф не хотел смотреть, он никак не мог поверить в реальность происходящего. Бид ранен и умирает. Другое дело — Телла или Джокки Джекс. Но Бид, с которым он проработал столько дней в ротной канцелярии. Бид, с которым… Он отбросил эту мысль.

— Я здесь, — отозвался он.

— Я умираю, Файф! — прошептал Бид.

Файф не знал, что ему сказать.

— Я знаю. Только не волнуйся. Только не волнуйся, Эдди, — повторил он слова Стейна. Он назвал Бида по имени, чего раньше никогда не делал.

— Ты напишешь моим родным? — спросил Бид.

— Напишу.

— Скажи им, что мне было не очень больно. Скажи им правду.

— Скажу.

— Возьми мою руку, Файф, — прошептал Бид. — Мне страшно.

После секундного колебания Файф сжал руку Бида. Он подполз ближе и просунул другую руку ему под плечи, как бы баюкая его. И тут он заплакал — больше потому, что вдруг понял, что он единственный человек во всей роте, кого Бид мог назвать другом, чем потому, что Бид умирал.

— Я взял руку, — сказал он.

— Пожми ее, — простонал Бид. — Пожми.

— Жму.

— О, Файф! — крикнул Бид. — О, капитан!

Через минуту Файф опустил его и отполз в сторону, плача от ужаса, от страха, от горя, от ненависти к себе.

Стейн последовал за Файфом, очевидно, не совсем понимая, почему Файф плачет.

— Полежи где-нибудь немного, сынок, — сказал он и похлопал Файфа по спине. Он уже взял у Файфа телефон, когда послал его к Биду, и теперь сказал: — Я сам подержу телефон несколько минут. Все равно теперь пока не будет вызовов, — заметил он с горькой усмешкой.

Файф, который слышал последний разговор с Толлом и был одним из свидетелей Стейна, понял, что он имеет в виду, но был не в состоянии, не в настроении что-нибудь ответить. Мертв. Мертв. Все мертвы. Все умирают. Никого не остается. И ничего. У него совсем расшатались нервы, и хуже всего — он был совершенно беспомощен, ничего не мог сделать, ничего не мог сказать. Он вынужден оставаться здесь.

Мины продолжали падать в разных точках высотки со строгой регулярностью в течение всего времени, которое потребовалось Биду, чтобы умереть, да и потом. Удивительно, как мало людей ранено или убито. Но на всех лицах было одно и то же неуверенное, испуганное, подавленное выражение. Файф заметил в нескольких шагах справа покинутую ямку и пополз к ней. Ее даже едва можно было назвать ямкой, скорее, это была мелкая канавка, которую кто-то выкопал руками, штыком или лопаткой. Файф распростерся в ней и прижался щекой к земле. Он постепенно перестал плакать, и его глаза высохли, но по мере того, как под влиянием чувства самосохранения иссякали другие чувства — горя, стыда, ненависти к себе, все его существо наливалось четвертым чувством — чувством ужаса, пока он не превратился в сосуд, до краев наполненный трусостью, страхом и безволием. Так он и лежал. Разве это война? Здесь нет ни соперничества в силе, ни высокого искусства фехтования, ни отчаянного героизма викингов, ни мастерства меткой стрельбы. Все решают количества. Его убивают для количества. Почему, о почему он не нашел канцелярской работы в глубоком тылу?! А ведь мог бы!

Файф услышал мягкий шелест мины. Это длилось какие-нибудь полсекунды. Он даже не успел испугаться, как раздался оглушительный треск разрыва почти, над головой, потом наступила черная, беспросветная тьма. Ему смутно показалось, что кто-то кричит, и он не понял, что кричит сам. Словно в темном кинофильме, прокручиваемом при недостаточном освещении, он увидел туманную картину, как кто-то другой, не он, то карабкается, то взлетает на ноги, потом падает и, закрыв лицо руками, катится вниз по склону. Потом — ничего. Убит? Неужели тот, другой, — это я? Я — это он?

Тело Файфа остановилось, скатившись в объятия какого-то солдата третьего взвода, который сидел, держа на коленях винтовку. Освободившись, Файф отполз на локтях и коленях, все еще закрывая руками лицо. Потом открыл глаза и увидел все в красной колеблющейся дымке. Сквозь дымку он увидел смешное испуганное лицо солдата третьего взвода по фамилии Трейн. Трудно было представить человека, меньше похожего на солдата. Длинный хрупкий нос, челюсть без подбородка, кривой рот, огромные близорукие глаза, с ужасом глядящие из-за толстых очков.

— Я ранен? Я ранен?

— Д-да, — пробормотал Трейн. Он еще и заикался. — Т-ты ранен. В г-голову.

— Сильно? Сильно ранен?

— Не м-могу с-сказать, — ответил Трейн. — У т-тебя т-течет кровь с г-головы.

— Правда?

Файф взглянул на свои руки и увидел, что они сплошь покрыты чем-то мокрым и красным. Теперь он понял, что это за странная красная дымка. Это кровь, стекавшая по бровям и попавшая в глаза. Господи, да ведь она красная! Потом все его существо охватил ужас, подобный огромному раздувающемуся грибу; сердце отчаянно забилось, потемнело в глазах. Может быть, он умирает, прямо сейчас, прямо здесь. Он осторожно пощупал череп, но ничего не обнаружил. Пальцы были блестящие и красные. На нем не было каски, и пропали очки.

— Эт-то с-с-зади, — сообщил Трейн.

Файф снова пощупал и нашел место с сорванной кожей посредине головы, почти на макушке.

— К-как с-себя чувс-ствуешь? — испуганно спросил Трейн.

— Не знаю. Вроде не болит. Только когда трогаю.

Все еще стоя на четвереньках, Файф нагнул голову, так что кровь, стекавшая на брови, теперь не попадала в глаза, а капала на землю. Он взглянул на Трейна сквозь этот красный дождь.

— М-можешь идти? — спросил Трейн.

— Не знаю, — сказал Файф и вдруг понял, что он свободен. Он больше не обязан здесь оставаться. Он свободен. Он может просто встать и уйти, если сумеет, с честью, и никто не посмеет сказать, что он трус, или предать военному суду, или посадить в тюрьму. Облегчение было так велико, что он вдруг обрадовался, несмотря на ранение. — Пожалуй, лучше пойду в тыл. А ты как думаешь?