Деяние XII

Прогноз Руслана сбылся почти сразу: Серый затащил дурака в туалет, откуда раздались смачные звуки ударов и тонкий вой, быстро оборвавшийся глухим стуком.

— Он что его, башкой о пол приложил что ли?.. — равнодушно вопросил пространство Джигит.

Никаким джигитом он не был — наркоман полугрузин, отхвативший жене мясным тесаком хороший кусок скальпа. Поскольку дама оправилась, тоже сидел на обычной "принудке".

Руслан пожал плечами. Роза был чем-то вроде достопримечательности отделения, санитары относились к нему сносно, и если зверюга Серый его завалит, по головке того не погладят. Хоть и "блатной".

Ну да, "блатным" хорошо, и не всякий принудчик удостаивается этого почетного титула. Он, например, не "блатной". Да и Джигит тоже, хоть и пользуется у них определенным уважением. А Серый, сидевший сначала на малолетке, потом во взрослой зоне за убийство отчима — тот да. Руслан поежился, вспомнив двухметровую фигуру и широкое безжизненное лицо молодого ещё совсем парня. Он был очень жесток и тоже писал стихи. Но гораздо хуже, чем Роза.

"Да нет, не убил", — отметил Руслан, увидев, как Роза, в синяках, со свежей ссадиной на голове, но живой, с трудом выползает из сортира, пачкая пол кровью и фекалиями. Там всегда высилась целая зловонная гора, за исключением кратких периодов, после того, как санитары ловили дежурного "дурака" и заставляли навести порядок.

— Ночью Серый Розочку трахнет, — не предположил, а, скорее, констатировал он.

Джигит кивнул.

К педерастии у персонала отношение было двойственное. С одной стороны, за мужеложство положены были вязки и доза если не сульфо, то аминазина. С другой — уследить за многочисленными гомосексуальными актами в огромном отделении врачу, медсестре и санитару, остававшимся обычно дежурить ночью, было никак невозможно. Конечно, если парочку застукают под одеялом в недвусмысленной позе, кто-то ляжет на вязки. Обычно, активный кавалер — в пассиве были в основном хроники, давно ушедшие в мир, откуда их уже не вытащить никакими наказаниями. Этих оставляли в покое.

Таких, как Розочка, выпускник филфака Энского университета, к двадцати пяти годам опубликовавший сборник стихов и поэтическую подборку на полосу в "Юности". Когда к нему пришли голоса, он яростно готовился к экзаменам в литинститут — за свой талант не опасался, но боялся, что зарубят из-за пятого пункта. Однако голоса посоветовали ему повременить, потому что главные его стихи ещё не созданы. И принялись диктовать ему, а он с восторгом записывал. Назаписывав целую тетрадь, понес в местное издательство, уже выпустившее сборник его текстов про БАМ и комсомольский энтузиазм. Там посмотрели, участливо улыбаясь, сказали, что подумают, и с видимым облегчением выпроводили. Вечером за поэтом приехала психбригада.

Избитый Роза забился в щель между столом и дверью палаты, обхватив голову, мерно раскачивался. Он ничего не мог поделать: стихи ему говорили голоса, а он был всего лишь их рупором, эоловой арфой. Старался только читать как можно тише.

Похоже, он всегда был гомосексуалистом, ещё когда таблетки и капельницы не сделали его безнадежным "дураком". Просто ему сейчас стало всё равно: не таясь, ложился с грязными больными на скрипящие койки, поворачивался к ним спиной, а после вставал, почесывая анус. Санитары давно махнули на него рукой.

А Серый был молодой и гиперсексуальный, его не смущал лысина с розовыми лишаями, иногда изуродованная ещё и болячками от окурков, которые тушили о голый череп "дурака" "здоровые" больные. Не смущали его слюнявый рот, сопливый нос и тошнотворный запах.

Но Розочка не любил его — Серый делал больно. Он любил Чику, приятного мальчика с эхолалией. Если его не раздражать и не пугать, он не станет громко часами повторять какое-нибудь услышанное слово, а просто будет гладить тело и тыкаться в спину мягким влажным ртом. Даже санитары смотрели на эту парочку с какой-то брезгливой нежностью, не препятствовали, и отгоняли от Розы левых ухажеров. Но Чика куда-то делся (был закопан на местном кладбище под деревянным столбиком с номером спустя четверо суток, как добрался в сестринской до шкафчика с лекарствами и сожрал сорок пять ампул барбамила вместе со стеклом). Бедный Розочка остался на растерзание отделению.

А голоса всё мучили, всё диктовали, и Роза, забывший, как писать, вынужден был проговаривать тексты, чтобы они не распались в небытие. Такова теперь была его работа.

— Не грусти, Розочка, — тихо сказал ему Руслан, проходя в палату — близился отбой.

С продавленной койки бесцельно наблюдал, как молится Лысый: рослый молчаливый дед с военной выправкой, появившийся совсем недавно. Как и положено, утром и вечером он шагал по "греческом залу", днем усидчиво клеил конверты на трудотерапии (от чего Руслан все время отлынивал), размеренно хлебал за завтраком жидкую овсянку с кусочком масла, в обед — жидкий же супчик, и снова овсянку, но уже без масла, — за ужином. А перед сном вставал на колени и подолгу молился, размашисто крестясь. И — о чудо — ни санитары, ни "блатные" ему в этом не препятствовали.

Налюбовавшись истовыми поклонами, Руслан повернулся к лежащему на соседней койке Джигиту.

— У тебя цикла есть?

Цикла была и Джигит выделил ему от щедрот аж четыре колеса. В эту ходку в дурдом ему повезло: врачи обнаружили у него ярко выраженную циклодольную зависимость, потому и пользовали уменьшающимися дозами этого снадобья, вперемешку с препаратами, подавляющими эйфорию. Возможно, это эффективный способ лечения, но доктора плохо знали здешние нравы. Ушлые пациенты прятали под язык всю два раза в день выдаваемую горсть таблеток, делая вид, что глотают. Потом в палате колёса выплевывались и сортировались: "плохие" выбрасывались, а "хорошие" потреблялись. В последние дни Джигиту давали по восемь таблеток циклы, и он очень горевал, что скоро доза уменьшится.

Руслан не очень увлекался таблетками, но сейчас ему необходимо было чем-то одурманиться — чувствовал, что вот-вот накатят мысли об отце. Все эти полгода, сперва в следственном изоляторе, а потом здесь, яростно боролся с памятью о крови, о топорике, о вытаращенном глазе… Иной раз это удавалась, но чаще — нет. Так что охотно проглотил без воды три таблетки, оставив одну на поддержание эйфории, чтобы она как можно позже выродилась в отвратительную нутряную дрожь и тревогу. Он даже подержал их чуть во рту, чтобы ощутить сладковатый привкус. Еще очень хотелось есть — кормили мало и плохо. А цикла подавляла аппетит. Правда, полночи не удастся уснуть, но это и без таблеток обычное дело.

— Дай циклодола, — проскрипело рядом.

Он не заметил, как к койке подошел Розочка — его воняющее застарелой мочой ложе было в палате хроников, недалеко отсюда. Хотя, фактически, всё отделение представляло собой одно огромное помещение, разделенное неполными перегородками на отсеки, приличия ради именуемые палатами.

Розочка, опустив крючковатый нос с каплей к дощатому полу, не говорил больше ни слова, переминался с ноги на ногу — похоже, его сильно "сковали" нейролептики. Руслан слегка удивился, что он, оказывается, способен был разговаривать не только стихами. Сам не зная почему, протянул хронику последнее колесо. Тот жадно схватил его, сунул в рот и, не благодаря, поплелся к своей койке.