Рождение волшебницы

Народу на улице ничуть не убавилось. Теперь, когда ворота открыли второе действие позорища, зрители сбились плотным, внезапно притихшим стадом. И Зимка, не замечавшая до сих пор ни единого человека, кроме Юлия, вдруг с омерзительным содроганием попала взглядом на приютившегося в толпе пигалика. Она узнала его сердцем – детскую мордочку, не детски пристальные глаза и… закричала.

– Закройте ворота! Стража! – раздался истошный вопль. – Скорее! На помощь! – и, падая на подгибающихся ногах, мертвой хваткой цапнула рукав Юлия.

Один из стражников, что случился поближе, бросил бердыш и успел подхватить княгиню. Однако она достаточно сознавала происходящее, чтобы – уже в объятиях Юлия, когда он, спешившись, принял жену на руки – вымолвить побелевшими губами:

– Ананья… позовите Ананью!

Под испуганное квохтанье придворных Юлий внес жену во дворец. Золотинка не позволила себя уложить, в спальне она высвободилась и села в кресло, показывая, что случайный припадок слабости прошел – лишние могут удалиться. Зимка ловила на себе внимательные, слишком долгие и пристальные взгляды мужа, какие трудно ожидать от обеспокоенного, потерявшего голову человека.

Расстегнутое платье приоткрывало грудь, и она не упускала из виду эту жалкую уловку, хотя неумолимый голос говорил ей, что все… все… все бесполезно.

– Ананья! – остановила она конюшего, когда преисполненный смирения вельможа собрался покинуть комнату вслед за сенными девушками.

Можно было смело говорить вслух, раз уж Юлий все равно не хотел понимать по-словански, но какое-то неодолимое замешательство заставило Зимку перейти на шепот:

– Там за воротами пигалик. – Она шевельнула кончиком пальца, указывая, в какой именно стороне это «там». – Тот самый. Там… – И выдохнула последнее слово: – Золотинка.

Ананья недоверчиво отстранился.

– Ты слышал? – повторила она, сразу же раздражаясь. – Не упусти ее… его… Я не хочу ничего больше о ней слышать. Понятно?

Иссушенное всегдашним повиновением лицо Ананьи ничего не выражало. Он бесстрастно кивнул.

Откинувшись в кресле, Зимка бросила вороватый взгляд вниз, чтобы проверить, не запахнулась ли случайной складкой платья грудь. Когда дверь за конюшим затворилась, она встала, протягивая руки… так жалостливо и робко, что дрогнуло что-то в сердце Юлия. Он принял жену в объятия и принялся ее гладить, уставив печальный взор мимо. Спрятав голову на груди мужа, Зимка разрыдалась.

Золотинка обреталась в столичном городе Толпене уже более месяца. Она поселилась в гостинице «Пигалик и пигалица», которая пленила ее своим названием, вместе с толстым неразговорчивым (по крайней мере, на людях) котом. Золотинка называла себя Златаном. После полного примирения Словании с Республикой путешествующий в целях самообразования молоденький пигалик никого уже не мог удивить. Почтеннейший целыми днями жрал от пуза, спал на устроенном для него пуховичке и не делал ни малейшего поползновения поменять сонный покой гостиничной комнаты на превратности столичных улиц. И в этом смысле можно было только порадоваться счастливому сочетанию благоразумия и лени, которые удерживали Почтеннейшего от сомнительных предприятий, потому что не было еще случая, чтобы, отправившись с Золотинкой на прогулку, Почтеннейший не кончил каким-нибудь крупным недоразумением. Кот не видел ничего унизительного в том, чтобы ссориться с собаками, с мальчишками и с базарными торговками, а когда встречались положительные, благонамеренные люди, с которыми и поссориться не всегда можно, то оскорблял их на тарабарском языке, что, конечно же, не могло укрыться от Золотинки.

Тут, кстати, нередко выяснялись некоторые тарабарские обороты и выражения, которые Почтеннейший по свойственной ему вредности утаивал от ученицы. Такой уж это был кот, невозможно было ожидать от него полной искренности даже в таком, казалось бы, совершенно добросовестном деле, как изучение тарабарского языка.

Как бы там ни было, хотел Почтеннейший того или нет, Золотинка свободно болтала на этом в высшей степени редкостном языке; в нерешительности слоняясь по городу, она испытывала сильнейшее искушение ошарашить Юлия тарабарским приветствием. Ничто как будто не удерживало ее от такой шалости, но Золотинка тянула, словно ничто еще не было решено, словно бы она добросовестно колебалась (а не трусила самым пошлым образом), не зная, как приступить к делу.

И, к слову сказать, что мешало ей с самого начала, не забивая себе голову тарабарщиной, послать Юлию в качестве толмача и наперсника Почтеннейшего? Понятно, что Почтеннейший не подарок. Положим, окажется он скверным товарищем и – что еще хуже – лукавым, своекорыстным переводчиком. Но лучше такой, чем вовсе никакого. Хотела ли Золотинка оставить Юлия совсем без помощи?

Не хотела. И более того, встречая Юлия на улицах столицы, Золотинка чувствовала, что глядит на юношу пристрастным взглядом, как если бы имела на Юлия какие-то особенные права… словно бы от ее воли зависело воспользоваться своим правом или нет, разбудить Юлия, чтобы завладеть его очнувшейся душой. Между тем это было совсем не так, потому что Золотинка остановилась на мысли не возвращаться к собственному облику и до конца своих дней оставаться пигаликом.

Ныне это был вопрос выбора и только – ничто не мешало Золотинке посетить Республику, чтобы сбросить чужое обличье. Увы, Золотинка чувствовала, что поздно. Поучительный опыт последнего превращения отвратил ее от того позолоченного существа, которого не назовешь пока еще истуканом, но и человеком в полном смысле слова трудно уже признать. Последние месяцы, надо думать, Золотинка сильно сдала. Она уж не могла отказаться от волшебства и не ограничивала себя, махнув рукой на невидимые глазу последствия. Совсем отказаться от волшебства значило для нее не жить, то было бы растительное, никчемное существование немногим лучше небытия. Золотинка волховала много и страстно, как запойный пьяница, который в редкие часы протрезвления только и успевает что ужаснуться себе, чтобы опять напиться.

При всем своем волшебстве (если не благодаря ему) она оставалась существом чистосердечным и даже простодушным. И до удивления впечатлительным: это свойство развилось в ней, может быть, до крайних пределов. Влияли тут волшебные занятия, которые, как известно, требуют от человека величайшей душевной трепетности, или сказывалось все пережитое, а только Золотинка, сплошь и рядом взвинченная, смеялась и плакала от малейшего пустяка. Что не мешало ей, впрочем, как ни странно, отлично владеть собой. Все ж таки она была волшебницей, а никакое волшебство, чтоб вы знали, невозможно без твердой, целенаправленной воли.

В тот солнечный день в начале изока месяца Золотинка, став случайным свидетелем недоброй размолвки между Юлием и Зимкой, выбралась из толпы в самом смутном состоянии духа. Опечаленная и задумчивая, брела она по соборной площади, когда плеча ее коснулась рука.

– Простите, сударь! – приподнял шляпу одетый в желто-зеленые цвета великокняжеского дома посланец. – Простите еще раз, я долго иду за вами и никак не могу привлечь внимание.

Странно было, что усатый великан не ухмыляется, обращаясь с учтивым «сударь» к розовощекому малышу.

– Вы пигалик Жихан?

– Ну да… Не совсем… Златан, – неприветливо протянула Золотинка, рассматривая посланца снизу вверх.

– Некоторое важное лицо при дворе покорнейше просит вас проследовать во дворец для недолгого личного свидания.

Золотинка «проследовала», не задавая больше вопросов. О чем спрашивать! Разве не ходила она кругами, подкрадываясь все ближе и ближе к тому, что и сама не желала понимать. И смешно, и глупо. Но иного не могло быть: разумного судьба ведет, неразумного тащит!

Минуя стражу, они поднялись на второй ярус дворца и посланец провел ее в комнату с большими окнами на соборную площадь. Естественным средоточием покоя являлся обширный, как княжеская кровать, стол. Явившийся ее взору человек много уступал в представительности своему столу. Полукафтан с широкими, подложенными ватой плечами не скрывал тщедушного сложения, на которое указывали и тонкие кривые ноги, обтянутые черными чулками по самый пах, и туго перехваченный стан – Ананья. Это был, разумеется, Ананья.