Рождение волшебницы

Она редко являлась в Серебряный покой раньше полудня, и к тому времени начальники приказов ждали ее уже два или три часа. Так продолжалось изо дня в день, хотя каждый раз Зимка давала себе зарок подняться с зарей. Она старалась приучить себя к трудолюбию, но достигла на этом пути лишь половинного успеха: заставила рано вставать седовласых судей и дьяков.

Сановитые чиновники ожидали государыню в обитом серебристой парчой покое. Стены занимали тут низкие книжные шкафы красного дерева, для княгини поставили посреди ковра легкое кресло на гнутых ножках перед таким же легким, закругленных очертаний столом. Седьмого изока, в среду, великая государыня Золотинка предстала перед своими приказчиками в строгом платье блекло-красного бархата. Глухое, застегнутое по самое горло платье не имело других украшений, кроме золотых прошв на груди и на рукавах да россыпи жемчуга на плечах – серебристые капельки венчали собой узлы нашитой на бархат тесьмы. Скромные жемчужные серьги и унизанная жемчугом сетка, что покрывала и стягивала скрученные на затылке волосы, довершали убранство, создавая впечатление той строгой, собранной деловитости, о котором так беспокоилась Зимка, сочиняя себе наряды для утреннего доклада. Справедливо полагая, что сбережение государственных средств, о котором часто толковали на заседаниях думы, следует начинать с себя, Зимка не допускала по утру никаких излишеств: от кончиков туфель до убранной жемчугом макушки она не имела на себе ни одного алмаза.

Сановники, поднявшись с лавок, отвесили государыне поклон. Золотинка приветствовала их «здравствуйте, господа!» и уселась за столик со словами «ну что у нас там сегодня?». Подвинула хорошенькую чернильницу из цельного изумруда, заглянув в высверленное нутро, захватила взглядом серебряное перышко и белоснежную бумагу. Конюший Ананья в пышном полукафтане с подложенными плечами раскрыл кожаную папку и докладывал стоя. Добрую четверть часа княгиня слушала, вопреки обыкновению не перебивая. Не обманываясь скучным настроением государыни, суровые судьи и дьяки на другом конце комнаты держались плотно, всем скопом, всегда готовые к худшему. Потом придворные прозорливцы уверяли, что в этот ничем не примечательный день, седьмого изока, они с самого начала ощущали нечто необычайное, что недоброе предчувствие не обошло и государыню, она как будто ждала…

В боковую дверь скользнула сенная девушка из ближних и, смело встретив недовольный, исподлобья взгляд конюшего, направилась через комнату к государыне.

– Подождите, Ананья, я сейчас же буду! – громко сказала Золотинка, когда выслушала торопливый шепот наушницы.

Сановники понимали, что «сейчас» государыни не обозначает никакого действительного промежутка времени, но они как будто верили, что она и вправду вернется. Да и кто, по совести, мог предполагать, что ее «сейчас» обернется роковым никогда.

С изменившимся лицом, встревоженная, раздосадованная и подавленная одновременно, Золотинка стремительно шагала, увлекая за собой девушку и дворян, через хозяйственные помещения нижнего яруса дворца. Великая княгиня выскочила на задний двор и как раз успела перехватить государя – тот собирался выехать за ворота.

– Юлий, ты что опять?! – закричала она сорванным учительским голосом, от которого потупились часовые, приотстали, словно споткнувшись, дворяне, а сидевший на коне муж вынужден был обернуться.

– Долго ты будешь меня позорить? – возбужденно молвила Золотинка, хватаясь за стремя. Она оглянулась, смутно сознавая, что не надо бы выносить семейные неурядицы на улицу – за открытыми воротами толпился случайный городской люд, слегка только отодвинутый жидкой цепью кольчужников.

– Закройте ворота! Что?! Живо! – сорвалась Золотинка, чувствуя, что теряет над собой власть. В этом взвинченном состоянии она не боялась толпы, но страдала за Юлия, сознавая, что толпа, глас народный, именно так и судит – великий государь не в своем уме.

На челюстях Юлия проступили желваки, когда он увидел, как смыкаются дубовые створы. С робкой лаской жена тронула мужа за руку, а тот, казалось, отдернулся. Разумеется, это не могло быть так, сообразила Зимка в следующее мгновение, упрекнув себя в помрачении ума. И в самом деле, Юлий улыбнулся, опровергая легшую на лицо жены тень. Но в улыбке этой – снисходительной? небрежной? жалостливой? – мерещилось уже нечто такое, что не оставляло Зимке возможности принять этот знак примирения без последствий – без слез и изнуряющих объяснений.

– Ты уезжаешь, – говорила она в лихорадочном колебании между слезами и злостью. – Так всегда… Поехал… и ни слова. А я… я… я жду тебя до полуночи, считая мгновения… Мне душно в пустой постели, а тебя по лесам носит, черти где… У меня сердце болит…

– Я вернусь к ночи, – мягко возразил Юлий, угадывая общий смысл стенаний. – Бывает, что и заблудишься… – и, не имея, видно, других оправданий, показал притороченный к седлу самострел.

Но что самострел! Зимка знала, что у Юлия в переметных сумах: тарабарские книги и тетрадь с тарабарскими виршами – будь они прокляты! Соглядатаи, нередко наблюдавшие Юлия в его укромных лесных убежищах, доносили государыне о не совсем похвальных замашках великого князя, который, забравшись на скалу, воет и на ходу бормочет. «Лучше бы он к девкам таскался!» – думала в сердцах Зимка, имея в виду, впрочем, что соперниц можно и уничтожить.

– Я вернусь к ночи, – повторил Юлий с мягким упорством, которое не раз уже доводило Зимку до истерики.

– Не езди, прошу тебя, мне страшно. На дорогах шалят, в лесах бродяги, ты не берешь охраны и бежишь от дворян… – говорила она, жадно заглядывая в глаза.

– Прощай, до вечера, – кивнул Юлий, словно бы соглашаясь с уговорами жены и погладил ее покрытые жемчужной сеткой волосы. Потом он махнул страже, чтобы отворяли.

– Не открывайте, – бросила в сторону Золотинка, так чтобы Юлий не видел. Воротники взялись за створы – весьма решительно с виду, но без видимых последствий.

Зимка знала, что Юлий разозлится, силой его не удержать, она заранее страшилась последствий своего упрямства, но не могла отступить. В смятении чувств она не знала, не понимала другого пути, кроме как удерживать любимого подле себя, и, расшибаясь, лбом встречая последствия собственного сумасбродства, так и не научилась опускать руки, чтобы довериться судьбе. Глухая злоба вздымалась в ней при мысли сдаться, потому что судьба эта была блуждающая уже совсем близко тень Золотинки. Зловещая тень сводила ее с ума, отравляя каждое мгновение жизни.

– Юлька, Юлька, не уезжай, – повторяла она, цепляясь за стремя, тогда как Юлий, стиснув зубы, направлял коня к воротам, где обомлела стража.

Недобрый вид государя покончил с колебаниями воротников, они потянули на себя обитые огромными гвоздями створы. А Зимка, повиснув на стремени, вскрикнула:

– Ты слова выучил? Опять ничего не сделал и бежишь?! Где твой урок? – с лихорадочной неловкостью она хватилась расстегивать переметную суму, где прощупывались книги и тетради. Юлий натянул узду, как только ворота раскрылись, впустив уличный гам и солнце. «Слованские слова» для Юлия, нарисованные художником картинки с подписями, вроде разобранного на листки букваря, Зимка имела при себе в нарочно сшитом для того кармане и не замедлила вытащить их на свет.

– Что это? Это что? – горячечно требовала она, потрясая листком, где художник изобразил букву «П».

Стопка мятого картона в дрожащих руках Зимки рассыпалась – палата, перо, перстень, праща, пуговица, пояс, парус, пищаль посыпались на мостовую. Осталась у нее только «плинфа» – плоский граненый камень, изображенный художником для лучшего обозрения на травяной кочке.

– Кирпич, – сказал Юлий со вздохом. Смуглые щеки его потемнели румянцем.

Зимка горячилась тем больше, что в глубине души ее гнездилось мрачное, как тайный порок, убеждение, что никакие усилия выучить Юлия человеческому языку не достигнут цели. И что она годится для этого дела меньше кого бы то ни было на свете, потому что Юлий отказался понимать людей по ее собственной, Зимкиной, вине. Поговорив с Обрютой, она хорошо запомнила рассказ старого дядьки: как Юлий сцепил зубы и ушел в себя, услышав об измене любимой. Об ее, Зимкиной, измене.