Рождение волшебницы

– Судьба сводит нас всякий раз, когда ей угодно нарушить однообразное течение жизни, – начал он с неловкой потугой на задушевность, будто заученную речь читал.

А Золотинка, сунув руки за пояс, наблюдала Ананью с любопытством и, надо сказать, едва удерживалась от побуждения засвистеть, чтобы проверить, смутится ли тогда оратор. Насколько хорошо он собой владеет.

– Государыня! – продолжал Ананья, находя источники вдохновения в самом своем красноречии. – Я родился с рабской душой и с этим проклятием на душе умру. Но и самый последний раб, холуй, лизоблюд, государыня, не лишен своей чести. Моя честь, мое достоинство, мое удовлетворение в том, чтобы служить могущественному господину. Только в этом мое оправдание, только в этом… – В глазах оратора блистала слеза, и голос его прервался. Кажется, он и в самом деле взвинтил себя до небывалой искренности. – Государыня, давно и с восхищением я следил за восхождением вашей звезды, не теряя веры и тогда, когда прекрасная звезда скрывалась за тучами. Этой верой, кстати сказать, заразил меня покойный Рукосил, который оказался даже и слишком прав, предрекая вам большое будущее. Слишком, слишком прав. Это дорого ему стоило… Государыня! – нахмурился он затем, как бы спохватившись, что позволил себе много лишнего. – Я жду распоряжений.

– Две ошибки, Ананья, – возразила Золотинка, мимолетно хмыкнув. – Во-первых, прошу не называть меня государыней. И второе: судьба Рукосила в точности не известна. Может статься, вы напрасно его хороните.

Конюший замер, словно дыхание перехватило… и потом осторожно вздохнул.

– О, простите! не знаю, как обращаться… буду откровенен. Последнее сообщение для меня новость. Но вы, может быть, поймете, если я скажу, что в таком случае к искреннему чувству присоединяется еще и расчет. Если так… трезвый расчет заставляет меня отдаться под вашу высокую руку. Я умею быть верным и преданным. Я не предавал Рукосила, пока он был жив, я оставался верен при всех обстоятельствах. Я разделил с Рукосилом превратности и несчастья судьбы, тяжесть скитания и поражения… Не я привел его к гибели, но вы. И теперь… теперь я считаю себя свободным от всяких обязательств перед бывшим великим человеком.

– А если он жив?

– В таком случае, – с достоинством отвечал Ананья, подумав, – я оказался бы в чрезвычайно затруднительном положении.

– У меня нет ни малейшего намерения, Ананья, ставить вас в затруднительное положение, – возразила Золотинка. – Поэтому определенно могу сказать, что ваши услуги мне не понадобятся.

После мгновенной заминки конюший дернулся, отвесив половинчатый, не доведенный до конца поклон.

– Государыня, – сказал он, выпрямившись, – должен ли я понимать ваши слова как опалу, требование немедленной отставки?.. Кому прикажете передать дела?

Тут-то вот и удалось ему довести Золотинку до изумления. Похожий на розовощекого мальчишку пигалик воззрился на старообразного вельможу в некотором столбняке.

– Сдается, вы забыли, кому служите, Ананья, – опомнилась, наконец, Золотинка.

– Нисколько, – мужественным голосом перебил конюший. – Вам, государыня! – он поклонился.

– Проводите меня к великому князю Юлию.

Ананья склонился, однако тень задумчивости уже не сходила с узкого, словно стиснутого головной болью лица. Они прошли несколько переходов и роскошно убранных комнат; в небольшом покое, который служил, очевидно, сенями к другому, более обширному, несколько хорошеньких девушек бездельничали, разложив подле себя рукоделие. Одна из них, повинуясь знаку конюшего, скользнула в смежное помещение за большую двойную дверь и там объявила:

– Конюшенный боярин Ананья!

Ответа не было слышно, и Золотинка, несколько удивленная тем, что Юлий окружил себя белошвейками, шагнула через порог. Ананья, учтиво пропустив пигалика вперед, остался в сенях и закрыл дверь.

В безлюдной комнате у окна сидела Лжезолотинка. Небрежно заколотые на затылке волосы ее рассыпались, расстегнутое платье соскользнуло с плеча – будто она собиралась переодеться. Она обернулась ко входу, ожидая конюшего… и лицо изменилось, лишившись жизни. Зимка медленно поднялась.

Золотинка оглядела светлую, обитую розовой тканью комнату, прошла к окну, задернутому кружевными занавесками, и прислонилась плечом к стене. Лжезолотинка опустилась на стул, но глаз с пигалика не сводила.

– Ну здравствуй, Зимка, – сказала Золотинка по возможности бесцветно, чтобы не задеть колобжегскую подругу каким-нибудь особенным выражением.

Нежный голос пигалика – отвратительно, лицемерно нежный! – заставил государыню передернуться.

– Что такое? – бессвязно возмутилась она. – Откуда ты взялся, черт побери? Что надо?

Подавленная злоба едва позволяла Лжезолотинке говорить, слова, казалось, прорывались откуда-то из клокочущего нутра. Но тем спокойнее становился пигалик, в повадке его явилось даже нечто вялое, почти сонное, что было однако не вызовом, не издевкой, а оборотной стороной того же горячечного возбуждения. Все то, что отзывалось в Лжезолотинке придушенным, глухим бешенством, то, отчего расшились зрачки ее распахнутых карих глаз, отхлынула от лица кровь, отзывалось в пигалике зевотой. Золотинка широко зевнула, чувствуя, однако, как дрожит в ней каждая жилочка и стучит сердце.

– А где Юлий? – сказала она с непредумышленной, но тем более оскорбительной, невыносимой небрежностью.

– Провести тебя к великому слованскому государю? – низким голосом проговорила Лжезолотинка, содрогаясь от недоброго чувства, когда человек и сам не знает, на что способен. – Сейчас пойдем, милая, сейчас, – зловеще повторяла она, вставая, ибо немыслимо было сидеть, подняв голос до пронзительной высоты. Она принялась шарить по жемчужным пуговкам ворота, пытаясь расстегнуть то, что было и так расстегнуто. – Как же мне тебя представлять? Эта та, которая… или как: тот, который… которое?.. Ты, собственно, кем Юлию приходишься? А? Тенью? Призраком? Воспоминанием?

– А знаешь что, Зимка? Лучше бы тебе помолчать, – вяло произнесла Золотинка. Она плохо слышала себя из-за шума крови в висках.

– Отчего же это мне лучше молчать?

– Да уж так… лучше, – пожала плечами Золотинка и, отодвинув занавесь, посмотрела в окно, на залитую солнцем площадь.

Между тем Лжезолотинка, лихорадочно, словно в удушье, обирая себя ищущими руками, коснулась скрученных на затылке волос, и в руках ее оказалась длинная, на две пяди, золотая шпилька, распущенные волосы хлынули. Она тупо глянула: тонкий кинжальчик со слишком коротким черенком… Она не понимала, откуда явилось в руках оружие. Совсем не помнила и не понимала, что кинжальчик этот – ее собственная шпилька. Золотой клинок. Судорожно сведенная пясть, бледность в лице, пресеклось дыхание… Мгновение нужно было, чтобы понять, что это значит, но мгновение это Золотинка упустила, с притворным равнодушием уставившись в окно. Она успела обернуться только для того, чтобы раскрыться под удар.

С маху вонзила Зимка золотое жало и, попади она в сердце, пригвоздила бы малыша на месте. Золотинка успела дернуться, шпилька пробила плечо, считай, насквозь. Ошеломленная, она отбила второй удар, но Зимка остервенело толкнула ее, ударив затылком об стену.

В глазах помутилось, Золотинка обмякла, последним усилием воли сооружая сеть, чтобы защититься. Но все равно упала, чудом только не потеряв сознание, что означало бы уже и конец. И на полу, в крови, подмятая, Золотинка отметила краем сознания: в комнату ворвался и остолбенел Ананья.

Оскалив зубы, роняя слюну, Зимка душила ее. И все же, сдавив побелевшими пальцами детское горлышко пигалика, даром напрягалась убийца в крайнем, зверском усилии – не могла пережать дыхание. Мешала облекшая волшебницу сеть.

Высвободив руку, Золотинка изловчилась ткнуть убийцу в живот. Не столь уж ловкий тычок, однако усиленный сетью, заставил Лжезолотинку ахнуть, разинув рот. Она разжала сведенные на горле пальцы, и тотчас ногами, коленями Золотинка швырнула ее вверх, бросив едва не на середину комнаты.