Рождение волшебницы

Долговязый еще ударил землю ногами, выбросил на лету руки, чтобы оттолкнуть от себя пасть, но и хрупкие руки-веточки, и голова, и тело – все очутилось в жерновах, и человек, перекрученный огнем, успел понять, что…

Растерзанный, непрожеванный оборванец провалился в змеиную глотку вместе со всем награбленным, дырявыми башмаками и со своею трубкой, стиснутой в зубах до последнего.

Витязи остановились, скованные ужасом, и Юлий обернулся. Змей вскинул голову, вытянув вверх шею, как гусь, который проталкивает ставшую поперек горла дрянь. Золотинка лежала на траве, распластавшись. На жухлой, ржавой траве она отсвечивала манящим блеском. Нетрудно было сообразить, за кого змей возьмется, когда прочистит горло и оглядится.

Притом же не было ни малейшей надежды сразить чудовище честным ударом меча. Ни мужество, ни отчаянное удальство неспособны были остановить Смока, которому случалось сметать полчища витязей, вытаптывать города и опустошать сельские округи, о чем со скорбным смирением свидетельствовали пожелтелые страницы летописей. Юлий читал летописи и кое-что помнил, потому-то, бросившись к Золотинке, он не мечтал ни о чем ином, кроме того, чтобы уберечь ее от ближайшей угрозы. Подхватив Золотинку подмышки, Юлий толкнул ее через два шага в глубокую рваную борозду, что представляла собой череду ям и рытвин, пропаханных змеевым крылом. Сверху кинулся сам, распластавшись насколько возможно, чтобы прикрыть собой золото волос и роскошь платья.

Змей уже, икая, озирался. Разбросанные по лощине начищенными пешками витязи раздражали его брезгливый старческий взор своим щегольством, тогда как припавший к земле считай что под самым брюхом оборванец избежал внимания как случайная падаль. Так ли думал змей или не думал вовсе, только переступил он корявой, как замшелая колода, лапой затаившихся в борозде и смахнул крылом того молодца, который, сдавшись Юлию, почитал себя как бы уже и вне игры. Другого витязя Смок, тяжко пробежавшись, достал пастью и, перекусив пополам, выплюнул. Прочие беглецы не удостоились даже погони, они рассыпались врозь, как сметенные с доски шахматные фигуры.

Передним краем крыла, где шевелились цепкие коготки, Смок подобрал одного из чудовищно обезображенных витязей, и с шумным сопением возвратился обратно. Тут, остановившись обок с обомлевшими в борозде людьми, он принялся шелушить мертвого, сдирая с него доспехи когтями крыла и зубами.

Прилаживаясь к делу, змей отмахивал крылом, вздымая вихри, переступал, вертел хвостом по траве, отчего оставались проплешины голой, стертой земли. Черные когти его, похожие на толстые корни большого дерева, бороздили землю совсем близко, обдавая лицо песком и камешками… и вот чешуйчатое брюхо нависло над головами.

Юлий изловчился вскочить, вывернувшись из-под готовой раздавить горы, отчаянно стиснул меч и что было силы, с выдохом вонзил его в необъятное брюхо.

Напрасный труд! Удар, которым можно было, наверное, пронзить насквозь и быка, ничего не достиг – меч скользнул о броню, косо воткнулся и застрял, заклиненный чешуями. Юлий рванул клинок, но и змей, ощутимо ужаленный, передернулся брюхом и разве не подскочил. Так что Юлий, уцепившись за рукоять меча, едва не оторвался от земли, прежде чем грянулся на колени, оставив свое единственное оружие в чешуе, как занозу.

А Золотинка как раз только набралась духу приподняться в своей яме. Она хватилась за голову, предчувствуя сокрушительный удар, который в следующий миг уже должен был раздавить Юлия. Змей мотнул шеей, заглянув под брюхо, где что-то ему кололо. Сейчас он увидел все.

Верно, Юлий тоже схватился за голову, бессознательно повторяя полный жуткого отчаяния жест, – в руках у него очутился венец. Не соображая, что золотой обруч все это время плотно сидел над ушами, он швырнул им в змея, с каким-то подспудным самообладанием целя в глаз чудовища.

И попал.

В шести шагах сильно пущенный снаряд перевернулся в воздухе один раз и ляпнул под роговое веко острым гребнем, зубцами, что шли по окружности обруча.

Словно оцепенев от рассчитанной и все равно ошеломительной удачи, Юлий замешкал, тогда как змей взвился, пронзенный болью, взвыл, и человек оказался на земле – неведомо как, весь в ушибах, но целый. Змей колотился, закрывая небо, он бил распущенными крыльями и чудовищно извивался брюхастым телом. Только чудо спасло Юлия и Золотинку в эти мгновения, когда Смок бороздил и уродовал землю. Чудо, а дальше и собственная ловкость: в кромешном ужасе, под мраком крыла, когда глаза секли пыль и песок, Юлий перекинулся на Золотинку и опять придавил ее на дно ямы. Засыпанные с головой, они еле дышали.

Смок бесновался и скакал, позабыв об обидчике. Все он тщился вытащить засевший под веко венец. Мотал головой, ничего не видя. Пытался стереть боль когтями крыла, но делал еще хуже. Подскакивал и крутился со сдавленным, сквозь зубы воем.

Он прядал туда и сюда, и едва его тяжкий топот и стон откатились куда-то вбок, захороненный землей Юлий приподнялся и расшевелил придавленную, полумертвую Золотинку. Сначала ее пришлось тащить волоком, потом оба упали – с гулом всколыхнулась земля, ушла из-под ног. Они ползли и опять вскочили, и снова земля заходила ходуном, Золотинка споткнулась, да и Юлий не устоял, не успев понять, что это было. Вскоре, кое-как одолев растерзанную перерытую луговину, они свалились в мелкий овражек, где достаточно было пригнуться, чтобы не видеть змея.

Со стоном Золотинка упала Юлию на руки, и он только теперь увидел, что она вывернулась из расстегнутого на спине снизу доверху платья, которое соскользнуло с плеч, так что неясно было, как вообще она передвигалась, с каждым шагом наступая на подол. Вдвоем они быстро сорвали с нее пласты парчи, золота и узорочья. Золотинка переступила через упавший под ноги наряд и осталась в легком нижнем платьице по колено – можно было бежать. И они побежали, пригибаясь, ползли, когда овражек обмелел еще больше, они двигались на карачках, изнемогая от судорожной спешки, и снова бежали – до первых зарослей, где упали с сиплым измученным свистом вместо дыхания, загнанные до тошноты. И однако после первых настоящих вздохов, искали они уже друг друга руками, сцепляли пальцы и крепко держали их, пожимая всё вновь и вновь.

Слезы туманили Смоку оба глаза, и больной, и здоровый, так что он едва ли что видел. Веко, постоянно вздрагивая, терзало занозу до исступления. Нескоро змей сумел овладеть собой настолько, чтобы не дергаться, и приняться за исцеление основательно. Неловкие когти скользили, царапали… и вдруг что-то освободилось. Острая, невыносимая боль обратилась пекущим жаром – заноза исчезла, и Смок это расчухал.

Змей дышал, судорожно, но глубоко, с облегчением, и даже что-то видел – левым, неповрежденным глазом. Он разглядел на земле золотую соринку, смятый венец. Потом догадался избавиться от другой занозы, которая засела в брюхе. Потоптавшись, обнаружил в овражке шелуху от женщины и мстительно растерзал платье, разбросав повсюду клочья парчи, золото и узорочье.

Оглядевшись одним глазом, Смок забил крыльями и после разбега взлетел у самой черты блуждающих дворцов. Набрав высоту, круто накренился и полетел обратно. Он не оставлял намерения отыскать попрятавшуюся по щелям сволочь. Подскакивая и снова взлетая, распластав крылья, он шаркнул лапой куда-то бегущего толстяка, хватил пастью другого, что забился под телегу, сокрушил мимоходом избушку, подозревая, что и там прячутся люди. Но бросивший Смоку вызов оборванец исчез вместе со своей златовлаской. Змей знал, что деваться им некуда – дворцы замкнулись сплошной каменной стеной, не оставив запертым в огромном кольце людям ни малейшей надежды.

В затхлой скучище подземелья, во мраке и холоде, голодной Золотинке ничего иного не оставалось, как гадать. Как понимать, что никто не идет? Стоит ли радоваться, что упрятанного с глаз долой пигалика забыли? И если тирану совсем плохо – хуже некуда – мир, может быть, обойдется теперь без подвигов? Или живой и здоровый пуще прежнего Рукосил отдал приказ сгноить пигалика в забвении?