Рождение волшебницы

– Садись, говорю, не отсвечивай, – повторил Шишка с бранью и встряхнул в ладонях игральные кости. – Тебя за версту видно.

Товарищ его, бородатый мужик с намотанной на голове тряпкой, дернул Юлия за штанину и несколько раз причмокнул, изображая, по видимости, цокот копыт:

– Лучники! Фьюить-фьюить – стрела. Вава! Больно! – убедительно махал он руками, объясняясь с глухим, как с ребенком.

Но Юлий не отвечал, удивленно разглядывая старинный дворец в какой-нибудь версте от зарослей: стена хоромины пустила отросток, который обращался на глазах в крытый переход на столбах…

– Да сядь ты, твою… сукин сын, всех прищучат! – вскинулся желчный щербатый парень и швырнул обломок палки. Метательный снаряд угодил Глухому в спину. Юлий оглянулся. В удушливом зное летнего дня назревала драка. Юлий огрызнулся, с тоской соображая, что драки, пустой и ненужной как всегда, не избежать.

Потасовку предотвратила женщина – та дебелая, грудастая девка, что шустро шмыгала глазками, ни разу, кажется, не миновав Юлия. С дурашливым смехом она вскочила и облапила юношу жаркими, пышными объятиями, от которых тот зашатался, и оба повалились сквозь пыльный ломкий кустарник в траву – под насмешливый рев босяков. В довершение игры, безусловно необходимой для мира в шайке, девка, не теряя времени, чтобы поправить подол, сверкая белыми ляжками, проворно навалилась на юношу и принялась его целовать.

Юлий не мог вынести животной грубости того, что происходило на глазах разнузданно гогочущих босяков. Рыхлая, похотливая девка была ему противна – он вывернулся и шмыгнул в кусты.

– Постой, дурачок! – взывала она сорванным, без дыхания голосом, в котором совсем уж немного оставалось от забавы, скорее злость и обида.

Крадучись, Юлий скоро оказался в полнейшем уединении. Он продолжал таиться и после того, как опасность давно уж сошла на нет, двигался легким охотничьим шагом и вот… Увидел чужого. Который разве не подскочил, неприятно удивленный не меньше Юлия, в руках блеснуло нечто непостижимое… сверкающее… что босяк тотчас спрятал за спину, удерживая там и руку.

Это был долговязый дядька с изможденным лицом унылого склада. Об истощении сил свидетельствовали чахлая бородка и редкие волосы, что торчали из-под рваного колпака. В зубах чужака торчала потухшая трубочка.

Опомнившись, оборванцы воззрились друг на друга так, как смотрят первым или вторым взглядом встретившиеся в диком месте люди: кто сильнее? Сильнее был, очевидно, Юлий, тощий босяк признал это сразу и как-то так двусмысленно, и насмешливо, и просительно ухмыльнулся, налаживая мирные отношения. Потом, подумав, достал из-за спины руку.

На солнце сверкнул усыпанный алмазами венец.

Не веря себе, Юлий узнал малый венец Шереметов, которым из поколения в поколение венчались великие княгини. Он сделал шаг-другой и присел на корточки, опасаясь больше всего, что босяк даст деру. Но тот не дергался и сел в траву раскорякой.

– Ну и ну! – молвил Юлий, подлаживаясь к незнакомцу. Он даже выругался для большего взаимопонимания. – Где ты взял?

Долговязый махнул рукой куда-то за спину, в сторону волшебных дворцов. Венец он не выпустил, так что Юлий ухватил резной обруч с одной стороны, а противник держал с другой.

– Там этого добра скока хошь, – гугниво сказал добытчик венцов, которому мешала выражаться внятно торчащая в зубах потухшая трубка. Так что Юлий мало что понял бы, даже если бы разумел слованскую речь.

– Я глухой, – сообщил он, пожирая венец жадным и цепким взором. – Что ты там бормочешь?

Нет, венец этот не был подобием родовой Шереметовой драгоценности. На внутренней стороне обруча Юлий разглядел подлинную мету в виде трилистника, которую показывала ему еще мать… Потом краденный у матери венец достался Милице. Потом, так и не коснувшись чела несчастной Нуты, перешел к Золотинке. А та уж не расставалась с властью. Мысль эта обдала Юлия свежей горечью, но тут же он уличил себя, что сам себе и противоречит – он держал в руках то, что непреложно свидетельствовало об обратном.

Что значит не расставалась с властью, если вот он, венец, потерянный на дороге? Не с головой ли?.. Что знал он в действительности о Золотинке, о ее страданиях и борьбе, о жертвах, о подстерегавших ее опасностях? Что знал, чтобы судить? Сердце тяжко билось.

Он посмотрел на Долговязого взглядом, от которого тот ослабел:

– Ты где это взял?

Бродяга повел рукой – «там».

– Пойдем, покажешь, – сказал Юлий.

– А шел бы ты сам туда! – возразил Долговязый тихо. Пришлось ему, правда, при этом выпустить обруч, и он не без горечи проводил глазами заигравший в руках Юлия венец. Не менее ясно видел он и большой нож с простым деревянным череном, что висел на поясе у противника.

– Пойдешь? – спросил Юлий с угрозой. Что-то жесткое и безжалостное прорезалось в голосе, недоброе говорили глаза под крыльями бровей, так что Долговязый без всяких иных подсказок должен был тут догадаться о намерениях незнакомца прикончить его на месте, без предварительного хождения за тридевять земель.

– Дай сюда, не твое! – сказал он, засовывая трубку в карман, что можно было считать проявлением крайней решимости, и сделал попытку перехватить золотой обруч.

То, что произошло дальше, Юлий вспоминал потом без особого стыда. Он бросил спорный предмет и схватил босяка за шею. Несчастный лишь выпучил глаза и несколько раз, слабея, ударил противника венцом, ухитрившись разбить ему ухо в кровь, прежде чем захрипел и задергался. Юлий швырнул обомлевшего босяка на землю, поднял упавший наземь венец и стал над поверженным. Тот закашлял, пошевелился и посмотрел еще мутным взором.

– Я хочу видеть, где ты взял венец великой княгини. Отведешь меня и покажешь.

– Где-где, – пробурчал Долговязый, поневоле соглашаясь открыть чужаку злачное и обильное место, где валяются без призора знаки высшей государственной власти.

Пустынное поле перед дворцами они преодолели крадучись, руслом пересыхающего ручья. Побоку остались высоченные ворота, открытые из поля в поле, потому что не было при них ни кола, ни двора, ни проезжей дороги – ничего такого, что могло бы оправдать растрату волшебных средств на сооружение заведомо ни на что не годного чуда. Долговязый не обращал внимания на дворцы, а поглядывал на венец, который Юлий вынужден был нести в руках, не зная, куда пристроить. Венец-то, по видимости, и держал бродягу на привязи, удерживая его от бегства в этих неприютных, затянутых красноватой мглой краях, где глохло и тихо сказанное слово, и мягкий, чуть слышный шаг и где, казалось, бесследно пропал, растворился бы человек, стоило бы только ему присесть за ближним плетнем с поникшими подсолнухами.

Они миновали молчаливый хутор под вязами, и далее провожатый выбрал путь по дну ложбины. Здесь, в этом затонувшем захолустье, и слуху и зрению стало совсем скучно. Пожалуй, Долговязый чувствовал это не менее остро, чем Юлий. Он часто оглядывался, приседал, стараясь казаться ниже, и наконец лег, понуждая к тому же и спутника.

Дальше они ползли, обдирая колени и локти, причем Долговязый то и дело замирал, уставившись на какое-нибудь безвинное деревце, поникшее желтой листвой и ветвями. Не понимая, чего именно нужно бояться, Юлий уж подумывал встать и выругаться назло докучливым страхам, когда спутник оглянулся и прошипел «т-с-с!», прикладывая ко рту палец.

Теперь и Юлий различил невнятное ворчание или хрюканье. Иной раз сопящие звуки пропадали, сколько ни напрягай слух… и опять можно было разобрать сонное ворчание разлегшейся, казалось, раскисшим брюхом на полмира свиньи. Не поднимаясь, бродяга обернул к Юлию серое от утомления, в грязных разводах лицо и показал знаками, чтобы тот выбирался вперед.

Юлий понятия не имел о набеге змея. Откуда глухому было знать, о чем галдит вся Слования? Потому-то, когда огромный стог лежалой черной листвы предстал во мгле взору, напрасно он тщился разобрать, что же это такое? Шевелится оно или нет? Откуда исходят эти хрюкающие, сопящие… бурливые звуки, которые раздаются в тумане с завораживающей размеренностью? Напарник, между тем, сильно волновался, кривлялся и показывал куда-то еще рукой.