Рождение волшебницы

– Почту за честь, великий государь, посетить принцессу, как только она выразит на то соизволение, – отвечал кавалер Деруи в переводе толмача.

– Когда ты выкажешь соизволение, Нута? – мелким бесом хихикнул Рукосил.

Казалось, Нута ничего не замечала, она не принимала в расчет чужого раздражения и заботилась только о точности выражений, отвечая кротко и вдумчиво:

– Пожалуй, я не хотела бы с ним встречаться.

– Что ж так? – Лжевидохин как будто смягчился.

– Встреча не доставит мне радости.

– Кавалер Деруи тебе отвратителен? – сказал чародей в виде предположения.

– Ну нет… – замялась Нута. – Скорее, я испытываю отвращение к самой себе, – призналась она и, подумав, добавила: – Верно потому, что… я воспринимаю свои беды и несчастья как унижение. А это лишнее.

– Отлично сказано! – съязвил Лжевидохин. – Слушайте, слушайте! Она испытывает отвращение к самой себе! Очень хорошо, лучше не скажешь. А как ты относишься к нашей государственной красавице Золотинке?

– Это недобрые чувства, – вынужденно отвечала Нута. – Во мне много зла.

– Ага! Но можно ли назвать это отвращением?

Сначала Нута, как видно, имела в виду пожать плечами, но, проверяя себя, высказалась решительнее:

– Наверное так.

Придавленный тяжелым венцом, который делал его как будто ниже и плюгавее, оборотень потирал руки.

– Мы испытываем отвращение к тому, что ставим ниже себя. Разве не так?

– Так, – отвечала маленькая женщина одними губами.

– Золотинка тебе отвратительна, значит, ты полагаешь, что она во всех отношениях ниже тебя.

На этот раз Нута только кивнула – не совсем уверенно.

– Но ты испытываешь отвращение и к себе…

Принцесса измученно вздохнула.

– Так ты сказала, я призову свидетелей, – настаивал Лжевидохин.

– Сказала.

– Итак, ты считаешь себя хуже других, иначе как объяснить отвращение к себе самой, верно? А других считаешь хуже себя, то есть хуже худшего. Это мы только что установили на примере великой государыни Золотинки.

Злое вдохновение придавало Лжевидохину почти юношескую живость. Обернувшись к желтому столу, где сидели мессалоны, он сказал:

– Вот, Деруи, вам образчик слабоумия, последствия блуждающего дворца, о котором вы столько наслышаны. Я знаю, вы писали своему государю, Деруи! – воскликнул он вдруг гневливо. – Будто блуждающие дворцы – это кара небесная зарвавшейся в своем могуществе Словании. Где, Деруи, вы набрались этих поповских бредней? Неужто по кабакам и базарам, где шныряют в поисках новостей ваши лазутчики? Вы пишете своему государю, что блуждающие дворцы – предвестник гибели, что войско Рукосила-Могута неминуемо попадет под их разлагающее воздействие и что по всей стране сотнями слоняются бродячие проповедники, которые уже призывают народ, взявшись за руки, очиститься душой во дворцах! Одного бродячего проповедника вы только что видели, – вот он забрел на наш пир, это мессалонская принцесса. Если своими донесениями вы бережете спокойствие короля – напрасно! Я всех вас смету! И вас, Деруи, первым делом, как только возьмусь за Мессалонику. И вас, Мираса, – кинул он злобный взгляд в другую сторону палаты, где за столом под зеленой скатертью сидели куйшинцы, – так и передайте это хану.

– Нужно ли понимать слова великого слованского государя как объявление войны? – поднялся в мрачном, отрешенном спокойствии мессалонский посол.

– Сядьте, Деруи! Сядьте, я говорю! – закричал Лжевидохин, срывая слабый старческий голос. – Сядьте или война! Вы хотите войну, вы ее получите! Сядьте! Вы дождетесь! Вы заставите меня… Пусть меня понесут в карательный поход на носилках, вам от этого легче не станет. Сядьте или я велю отрубить вам голову – для начала.

Побелевший Деруи стоял под градом угроз, но товарищи его, похоже, не одобряли заносчивой выходки кавалера, что видно было по их испуганным, смятенным лицам. Да и сам Деруи, конечно же, помнил о строжайших наказах искать мира. Он медленно опустился.

Бедная Нута осматривалась, плохо понимая, что происходит. Ей представлялось, должно быть, что она пропустила нечто особенно важное, нечто такое, что могло бы объяснить внезапное бешенство самодержца. Бледная и немощная, принцесса поднялась, словно во сне:

– Если из-за меня… Зачем такие угрозы? – несколько слов она кинула затем по-мессалонски, но послы, хоть и повернули головы, держались так, словно заранее знали, что ничего разумного ожидать с этой стороны не приходится. Словно у них, послов, не было ничего общего со своей оторванной от родины соотечественницей из оттесненного от власти рода.

– Молчи, не лезь, – тихо прошипела тут Лжезолотинка, понимая общее настроение, которого совершенно не учитывала Нута. – Без тебя разберутся. Не лезь под удар. Дура. – Последнее уже совсем тихо, только себе. Широта натуры и некое тщеславное великодушие побуждали Зимку, пренебрегая недавними оскорблениями, предостеречь маленькую принцессу против опасных глупостей.

– Если только я послужила причиной раздора… – продолжала Нута, обращаясь прямо к государю.

– Да, послужила! – обронил Рукосил-Могут и недобро осклабился.

– …То это нестоящая причина.

– И ты готова пострадать, чтобы устранить источник недоразумений? – спросил Лжевидохин с язвительным любопытством.

– О, да! – откликнулась Нута, понимая все, что происходит, только по самому общему смыслу.

– Деруи… – задыхаясь от возбуждения, Лжевидохин вынужден был говорить отрывисто. Широкое бульдожье лицо его под низко севшим на глаза венцом побагровело и приняло синюшный оттенок. – Устранить повод… к войне… Что лучше? Мы с вами заложим основание новой, небывалой между народами дружбы.

– Надеюсь, государь, – сдержанно отвечал кавалер.

Лжевидохин глянул в пространство – ни на кого в особенности, но несколько дворян, маячивших в тылу за престолами, насторожились, готовые к услугам.

– Возьмите принцессу, привяжите ее… вон к тому горшку, – указал он на высокую вазу с цветами, вокруг который полулежали и сидели притихшие скоморохи.

Несколько мгновений оторопелая тишина сопровождала этот несообразный приказ. Первым спохватился старший в наряде пожилой дворянин, добродушный с виду, с рыжеватой короткой бородой, в мехах и в желтых чулках с красными подвязками. Он засуетился и для неведомой надобности подозвал витязей, из тех, что стояли у дверей. Увенчанные пышными перьями латники с бердышами в руках поднялись на помост, где сидела принцесса. Пожилой дворянин спросил кого-то, понизив голос, но вполне явственно: а веревка?

– Простите, великий государь, я не понимаю ваших намерений, – сказал мессалонский толмач, что держался за стулом посла, не присаживаясь. Самого Деруи на этот раз никто, кажется, и не слышал.

– Надо устранить причину недоразумений, – расслабленно сообщил Лжевидохин. Словно передразнивая посла, он тоже едва шевелил языком и в крайней телесной слабости откинулся на спинку кресла. То была расплата за излишнюю, не по летам живость.

– Государь! – взвился вдруг Деруи, вставая. – Я не позволю…

Однако поздно было уже внушать что-либо слованскому оборотню: тот тяжело дышал, прикрыв глаза, сознание его, как видно, туманилось. Все приостановилось.

Рыжебородый дворянин и витязи в перьях вывели принцессу на середину палаты и тут замешкали между скоморохами, обратив взоры к обомлевшему государю. Мессалонский посол по-прежнему стоял, ожидая часа, чтобы выразить возмущение. Принцесса, уронив руки, потупилась и, кажется, ничего не ждала. Понемногу по всей палате установился скучный приглушенный гул, люди перешептывались, многие, не выдержав напряжения, потихоньку ели и пили.

Заметное движение происходило только среди скоморохов. Чернявый юноша с тонкими чертами живого, выдающего страстную натуру лица, раз от разу перекатывался по полу среди товарищей, подбирался все поближе к принцессе и, наконец, вовсе встал, желая привлечь ее внимание. Нута глянула, но так и не отличила юношу от стороживших ее людей.