Рождение волшебницы

Рукосил-Могут указал в сторону длинного стола под желтой скатертью, во главе которого нетрудно было опознать посла – статного мужчину средних лет, суровое выражение которого, отмеченное острыми усами торчком, не умаляли ни пудреные волосы, ни кружева, ни драгоценности. Впрочем, даже этот мужественный человек не сразу нашелся и не придумал ничего лучшего, как поклониться. Может статься, он хотел бы таким образом прекратить щекотливый разговор. Но государь не унимался.

– Летописи добрососедских отношений не знают такого жестокого и грубого унижения. Подумать только: законная супруга великого государя Юлия, слованская государыня Нута… она оказалась на улице, ее вышвырнули из дворца за ненадобностью, как использованную ветошку. Едва поднявшись с супружеского ложа, негодник Юлий задрал уж другую юбку. Что говорить! О времена, о нравы! Жестокое, бездарное и развратное правление Шереметов. Слава богу, с этим покончено отныне и навсегда.

Обе женщины, что Нута, что Золотинка, не замечали друг друга. Поджавшись в слишком большом для нее кресле – никто не догадался подставить ей под ноги скамеечку – Нута внимала ядовитым разглагольствованиям хозяина с непроницаемым лицом. И только скорбно приоткрытый, изломанный страданием ротик выдавал напряжение, которого стоила ей неподвижность.

Былая соперница ее не могла похвастать таким же самообладанием. Прекрасное утонченным очерком лицо побледнело, Золотинка откинулась на спинку кресла, вцепившись в поручни гибкими длинными пальцами. Бледные щеки ее пошли пятнами, не хватало воздуха. Ей хотелось вскочить и крикнуть им всем в рожу: я люблю Юлия! Да! Я люблю его, и идите вы к черту, мерзавцы! Зимка сдерживалась, понимая все ж таки, что такого рода признание несомненно бы удивило присутствующих.

А Рукосил-Могут, вполне удовлетворенный, подал знак и носильщики поволокли жертвенное мясо дальше, к покрытому желтой скатертью столу, чтобы кравчий мог оделить мессалонское посольство – всех по старшинству и чину. Однако горячечные слова Нуты не пали бесследно. Мессалоны, не смея отказаться от ритуального угощения, сидели подавленные, многие едва сдерживали отвращение. Никто не произнес слова «человечина», но неприятное чувство заставляло особо чувствительных и брезгливых сжимать губы. Кавалер Деруи, мужественный витязь с задорными усами, собрался с духом сказать приличную случаю благодарственную речь.

Своим чередом получили нисколько еще не остывшее мясо одиннадцать человек, представлявших Актрию, и Рукосил-Могут махнул рукой, обронив довольно оскорбительное замечание:

– Ну и всем остальным по вашему усмотрению, Излач. Никого не забывайте.

Темнолицые куйшинцы в пестрых халатах и тюрбанах, похоже, не чувствовали себя на этот раз особенно обделенными, они важно кивали, получая свою долю, и заученно улыбались.

Снова заиграли скрытые от глаз музыканты, а на свободное поле между столами высыпали скоморохи – шумливая, преувеличенно веселая толпа пестро наряженных мужчин и женщин. Одни катились колесом, другие скакали лягушкой, в воздухе мелькали блестящие шары, метались огненные юбки, звенели бубны, молодые стройные женщины и длинноволосые мужчины извивались в сладострастной пляске, и тут же разыгрывали представление куклы.

Свистопляска эта продолжалась недолго, скоморохам велели замолчать. Они тотчас опустились на пол – кто присел, кто разлегся – и притихли, как малые дети, зачарованные нежданной строгостью взрослых.

Великий государь Рукосил-Могут выказывал намерение говорить.

То был, как видно, один из светлых промежутков в сумеречном существовании оборотня.

Постигшее Рукосила два года назад несчастье – внезапная, несправедливая старость среди половодья далеко идущих, молодых замыслов и желаний – подействовало на него сокрушительно. Свойство Рукосила – или, выражаясь ныне принятым мессалонским словцом, «характер» – непоправимо пострадало, когда он упал, получив жестокую подножку судьбы. Нынешний Лжевидохин давно уж не был прежним Рукосилом не только по внешности, но и по существу.

В основе Рукосиловых побуждений лежало не сдержанное никакими химерами совести честолюбие. Оно неизбежно порождало коварство, жестокость, не говоря уж о множестве мелких пороков, – и все это находило… естественное для себя выражение в размахе замыслов, в безудержности вожделений и ярости действий. Не имея настоящего оправдания, вся эта мутная мощь обращалась полнотой жизни, которая, может быть, потому и не нуждается в оправданиях, что утверждает саму себя.

Непоправимое несчастье, обратившее Рукосила в Лжевидохина, подменило пламень гниением, хмельную игру чувств обратило в прокисший уксус. Достаточно было перемены оболочки, чтобы зло, которое носило покровы величия, обнаружило себя в своем истинном и ничем уже не прикрытом ничтожестве. Вместо бури страстей осталась завистливая мстительность, злобная зависть к тому, что живет и процветает. Неспособный более к наслаждениям, чародей подступал к той последней черте, когда остается только одно изувеченное желание, изуверское счастье – погибая, увлечь за собою в бездну мир.

Лелея замыслы все возрастающего могущества, покорения ближайших соседей как ступенью к овладению вселенной, Рукосил-Лжевидохин подспудно, не вовсе в этом себе признаваясь, торопился захватить как можно больше, чтобы как можно больше увлечь за собой в могилу. Это подобие цели давало Рукосилу подобие внутреннего равновесия и даже спокойствия – все то, что заменяло недоступное ему смирение перед непреодолимой тяжестью обстоятельств.

Первые, недостоверные, скорее всего, известия о Золотинке, как-то связанные с неясным представлением о возможности чуда, о возможности возвратиться к своему собственному облику, к молодости, взбаламутили Рукосила. Но, видно, трудно уж было раскачать застойное гнилое болото – волна надежды опала без всплеска. Пигалик был отмечен в Толпене, он ускользнул, но долго бегать не будет, как-нибудь да попадется. Да только Рукосил уже устал верить.

Странная происходила с ним вещь: разноречивые свидетельства возможности чуда как будто бы множились, доходили известия о необыкновенных, противоречащих всем законам волшебства превращениях, которые происходили в блуждающих дворцах, что-то такое носилось в воздухе, что предвещало спасение… а Рукосил малодушно отворачивался, зная, что еще одного разочарования не выдержит.

Нет, это был уже не тот Рукосил, который мечтал покорить мир, чтобы овладеть им, как женщиной, совсем не тот. Выродившийся и внутренне сломленный при всем своем страшном оскале.

Очнувшись, он осознал, что во всей палате стоит нехорошая тишина… Поднялись обеспокоенные собаки. Натянуто улыбаясь, Лжезолотинка отвела взор. Да и что, в самом деле! Ничего не случилось – мечтательное полузабытье, из-за которого остановился праздник и сотни глаз устремились на самодержца, никак не обнаруживая своих ожиданий.

Он же силился припомнить, о чем шла речь до забытья.

– А ты-то чего испугалась? – поправив сползающий с плеч плащ, Лжевидохин глянул с ухмылкой на супругу.

Брезгливая складка на лице первой красавицы государства наводила на мысль, что не так уж она испугалась, как это желательно было бы Рукосилу. Он понял это и почувствовал. Что имела паскудница за душой, если набралась нахальства не бояться? Вопрос явился, и он постарался его запомнить – на будущее.

А Лжезолотинка и не думала отвечать, молча встала и переступила разделявший престолы промежуток – государь невольно отодвинулся, не понимая, что у супруги на уме. Собаки тоже обеспокоились и зарычали. С естественной свободой красивой женщины Лжезолотинка поправила на голове нареченного супруга покосившийся набок венец – гладкий обруч плохо держался на плешивой макушке оборотня и съехал на ухо. Рукосил, хотя не отклонил трогательную и поучительную для двора заботу, поправил венец наново, как считал должным, а потом глянул на Лжезолотинку многообещающим взором – без всяких признаков благодарности.

– Деруи, – грубо сказал он, вымещая досаду на мессалонском после, – хотите встретиться с принцессой? Правда, рассудок ее слегка пострадал от пребывания в сумасшедшем дворце.