Рождение волшебницы

Принцесса не узнала Лепеля. Что было ему не совсем понятно, ведь он, казалось бы, не переменился к худшему, не поседел, не обрюзг, не переменил ни нрав, ни обличье за прошедшие после последней встречи два года – они мелькнули для него сплошным крутящимся колесом, как не было.

Увы! Нута не только не помнила Лепеля, но вовсе не держала в памяти все происшедшее тогда в Толпене между прыжком из окна и беспощадным приговором, который вынес ей Юлий. Только это и осталось: холод на краю пропасти и потом сразу, без перехода – обморочная слабость в душе от нестерпимой обиды и боли. Лепель, стоявший в промежутке между этими событиями, затерялся как нечто незначащее, мимолетное.

– Государь! – с пылом воскликнул наконец кавалер Деруи, заметив, что слованский оборотень мотнул головой и повел мутным взором, поправив венец. – Государь! Я не позволю надругаться над женщиной в моем присутствии!

По всей палате перестали есть и встревожились.

– Тогда я советую вам выйти, – отвечал Рукосил, улавливая суть препирательства. – Да, я бы советовал! Зрелище не из приятных: я велю привязать принцессу и затравить ее собаками! – и он перестал замечать посла.

Действительно ли Лжевидохин имел такое бесчеловечное намерение, являлась ли невероятная угроза следствием беспамятства или же это была издевательская дразнилка, призванная вывести из себя мессалонского посла и до смерти напугать принцессу – никто не мог знать наверняка.

Похоже, он готов был и отступить… когда бы нашелся способ. Беда в том, что ничего путного на ум не приходило.

– Ну! – вскричал Рукосил, озлобляясь. – За чем дело стало?

– Веревки нет! – с мрачным спокойствием сообщил рыжебородый дворянин в желтых чулках.

Едва ли он успел подумать о последствиях язвительно прозвучавшего ответа.

– Кто этот человек? – с деланным замешательством изумился Лжевидохин, показывая пальцем. – Как его сюда допустили? Уберите его. В железо. Пусть палач объяснит умнику, где искать веревку.

Стража окружила дворянина, который только сейчас по-настоящему сообразил, чего будет стоить ему нечаянное слово: он зевал, пытаясь что-то сказать, но не говорил, руки тряслись, когда сдавал меч.

– А этот? – продолжал удивляться Лжевидохин, обнаружив возле принцессы скомороха. – Этот болван для чего поставлен?

– Поставлен искать веревку! – бодро сообщил Лепель.

Можно было ожидать, что государь испепелит негодника, а он изволил вместо того усмехнуться. Кривое подобие улыбки на бульдожьем лице под венцом вызвало по всем концам палаты некое подобие вздоха, в котором выразилась надежда на благополучный исход дела.

– Зачем же тебе веревка? – продолжал государь.

– Чтобы поддержать принцессу.

– Поддержать? Неплохо сказано, – опять, второй раз подряд! усмехнулся Лжевидохин. – Сдается, мы тут с тобой, приятель, одни только и понимаем друг друга.

– Приятно, что вы это заметили, государь, – доброжелательно откликнулся Лепель.

А двор и чужеземцы расхрабрились уже настолько, что послышался смех. Опечаленного до потери речи дворянина, что начал разговор о веревке, между тем увели, и никто его больше не вспоминал. Мессалонский посол догадался сесть.

– Принцесса хромает на ногу, – неспешно толковал Лепель, – как же ее не поддержать? Тут годится и веревка, и дыба, и кол – любой способ привести человека в устойчивое состояние.

– Когда же ты заметил, что у принцессы неладно с ногой? – продолжал государь.

– Как только она заговорила.

Венценосный оборотень хмыкнул, по палате прокатился почти уж совсем веселый смех.

– Ты заметил, а никто больше не видит.

– А я это обнаружил на ощупь. Когда я ощупал себя и обнаружил, что довольствуюсь одной ногой, то сейчас же сообразил, что сходный недуг постиг и принцессу.

– Ну… что ты хочешь этим сказать? – с некоторым недовольством уже, помолчав, возразил государь.

– Всякий человек стоит на двух ногах. Одна нога – правда, другая – ложь. Невозможно прожить одной правдой, как невозможно прожить одной ложью. Принцесса открывает рот только для того, чтобы поведать правду, а я – чтобы солгать. Вот и получается, что мы оба калеки, каждый на свой салтык. Мы оба нуждаемся в снисхождении.

– Это ты верно заметил, дурак, – вздохнул государь. – Или оба нуждаетесь в наказании… Веревку-то принесли? – спросил он, как раз приметив поспешно бегущего человечка с целым мотком шелковой бечевки. – Ну так привяжите дурака к вазе.

– И все скоморохи вон! – прикрикнул Лжевидохин, когда стража с особенным, веселым рвением исполнила приказ и примотала Лепеля к узкой высокой вазе, доходившей ему до груди. Над головой юноши диким венком свисали заморские цветы: непомерно большие, мясистые, они источали сладковатый трупный запах.

– Вон! – повторил оборотень, и в голосе его звучало нечто пронзительное, отчего являлась слабость в ногах и сухость в горле, исчезала всякая мысль о сопротивлении. Скоморохи бросились врассыпную через множество лазеек между столами. Повинуясь особому указанию государя, отступила стража.

На опустевшем пространстве посреди палаты остался запутанный в пышные заросли цветов Лепель. Возле него, словно пытаясь что-то понять, озиралась Нута. На мраморном полу валялись позабытые в спешке бубен и мячики.

– Принцесса, есть еще время удалиться! – сказал Лжевидохин.

Теперь Нута подняла глаза на юношу, словно впервые решилась его разглядеть. Она удивилась цветам, которые осеняли его лицо – белые большие раструбы, казалось, веяли снеговым холодом.

– Вы помните меня? – спросил юноша тихо.

Сотни глаз глядели на них с тем напускным равнодушием, с каким люди отгораживаются от обреченных, чтобы сохранить себя.

– Теперь запомню, – слабо улыбнувшись, сказала Нута и тронула юношу за плечо.

Это было весьма неосторожно с ее стороны. Слюнтяйство нежных прикосновений и теплых взглядов Лжевидохин презирал с холодной злобой опустошенного человека.

– Рекс, Цезарь! – окликнул он собак.

Два царственных зверя, один совершенно черный, другой в лоснящихся серых подпалинах, подняли головы.

– Взять! – хрипло сказал хозяин, указывая на середину палаты.

Обожравшиеся псы соображали не особенно живо. Они выбежали вперед, оглядываясь за указаниями. Деруи тяжело дышал, стиснув столовый нож из мягкого серебра. В широкие двери палаты справа и слева от рундука с престолами входили отряды кольчужников, иные из них держали взведенные самострелы. Перемещаясь вереницами вдоль стен, стража заходила в тыл мессалонскому посольству и посольству Куйши одновременно.

– Ну, хватит уже. Прекратите! – как-то расслабленно, словно бы через силу, сказала великая государыня Золотинка – никто не слышал ее – и поднялась. Государыня слепо двинулась к выходу – кольчужники расступились. Вызывающий Зимкин побег, разумеется, не ускользнул от Рукосила, он кинул косой взгляд, но отвлекаться не стал.

Поджарые собаки играли витыми мышцами, скалили клыки и плотоядно приглядывались к неподвижному, в веревках, человеку и к маленькой женщине подле него. В воздухе веяло жестоким и сладостным запахом теплой крови. Псы глухо рычали, распаляя в себе ярость. Хозяин не отзывал их, не выказывая ни малейших признаков порицания. Тогда они побежали кругом жертв, как бы отгораживая мужчину и женщину от остального, не подлежащего растерзанию общества…

И гром грянул! В судорожной тишине, где едва-едва дребезжал смешок Лжевидохина, раздался мягкий и тяжелый стук, почти без промежутка он слился с новым, еще более сильным ударом – откуда ни возьмись свалился кот с какой-то дрянью в зубах! Собаки сделали стойку.

Явление Почтеннейшего произвело сильное впечатление на захваченную иными ожиданиями палату. Жаль только, никто не видел изумительного по отваге прыжка: рыжий кот сорвался с нависающей над раскрытым окном ветви и, точно попав на перекладину, оттуда сиганул вниз – с высоты церковного свода, то есть с высоты в пять-шесть саженей, не меньше, потому что узкие окна поднимались под самый потолок. К подножию государева престола.