Рождение волшебницы

Имелось, впрочем, весьма существенное обстоятельство, которые подрывало и это, безупречное во всех остальных отношениях предположение. Среди искателей пошли слухи, вполне подтвержденные позднее Буяном, который имел собственные источники сведений, что несколько (по сообщению Буяна, семнадцать) великокняжеских лучников с южной, дальней от Межибожа заставы, самовольно оставив службу, проникли во дворец и там остались – погибли или нет, но не вернулись.

Трудно сказать, откуда стало известно о шатаниях среди служилых, да только упорные слухи эти, ставшие, наконец, уверенностью, отозвались у шалашей и костров возбуждением. Казалось, вот-вот произойдет нечто такое, отчего рухнут перегородившие дорогу к грядущему заставы – и лучники, братаясь с народом, устремятся к дворцу.

Пока что на заставах, за рогатками, где стояли под государевым знаменем полотняные шатры, угадывалось нечто вроде растерянности. Лучники как будто бы присмирели – устали переругиваться с наглеющим народом. Толпы гомонили перед заставой, и снова появился отшельник – как последний довод, свидетельство благих намерений и знамя искателей. Подхваченные полудюжиной добровольцев, носилки шатались вместе с толпой, изможденный старец покоился на зыбком ложе, равнодушный к мирским страстям, – он третий день не принимал пищи из рук «бесов».

Ученый дока в пыльной рясе и скуфейке силился тем временем объяснить служилым, что они неправильно толкуют указ великого государя Могута. Понимают его узко и предвзято, как чисто запретительную, карательную меру, тогда как великий государь Могут в его неизреченной мудрости предупреждал против блуждающих дворцов, имея в виду исключительно благо и безопасность подданных. Похоже, медоточивые речи доки по капле, как подслащенный яд, проникали в казенные души стражников, которых изрядно смущала разраставшаяся без числа толпа. Под напором ее потрескивали и даже как будто бы сами собой приходили в движение, незаметно для глаза смещались рогатки. Лучников-то, как ни считай, что справа налево, что слева направо, что пеших с конными, что конных вместе с пешими, – словом, как ни складывай, их больше не становилось.

Шныряя между искателями, Золотинка видела, что достаточно было ничтожного повода, может быть, вскрика, чтобы возбужденный народ опрокинул рогатки. Но одна она, как видно, во всей толпе и знала, что время уходит и час от часу нужно ожидать на смену оробевшим лучникам полк конной надворной стражи во главе с Замором.

– Вы не то говорите, – не выдержала она вдруг. Не сказала – брякнула: запнувшись на полуслове, дока смерил взглядом чумазого пацаненка так, словно увидел у себя под ногами заговорившую лягушку. Но Золотинка, хоть и поняла, что занесло ее сгоряча на неверную дорожку, не смогла остановиться. – Лучников нужно увлечь во дворец. Потому что они и сами туда рвутся, понимаете? Поневоле они здесь стоят и совсем не враги нам, – продолжала она, понизив голос почти до шепота, – а вы так говорите, так бережно с ними обращаетесь – они же видят. Они чувствуют, что их хотят обмануть, заласкать до обмана. Нужно переменить тон…

– Брысь! – слабо выдохнул дока, и она, опомнившись, последовала своевременному совету. Мигом нырнула в толпу и исчезла.

По межибожской дороге среди всхолмленных перелесков заиграли наступление трубы. В скором времени послышался грузный топот конской громады, засверкали желтые доспехи, полыхнуло знамя… Можно было различить острия копий, и народ уразумел, наконец, кого же тут будут брать приступом. Бабы заголосили, и все без разбора сыпанули в стороны, освобождая дорогу войску.

Между столичными, в сияющих бронзовых доспехах, в перьях и кружевах витязями судья Приказа надворной охраны ехал в многозначительном одиночестве и без оружия. Маленький кинжальчик болтался на драгоценном поясе, который обнимал стеганый бархатный кафтан. Опущенные в застылой гримасе уголки рта как бы вытягивали и без того длинное лицо Замора. Казалось, оно посинело по щекам и над губами не от выбритой щетины, а по причине холодной, вяло текущей крови. Узко посаженные глаза его остановились на босоногом пацаненке… и Золотинка замерла. Начальник надворной охраны смотрел так долго и пристально, что, казалось ей, просто не мог не распознать выряженного под мальчишку пигалика…

Он отвернулся, не отдав приказаний.

С прибытием Замора, который привел с собой более ста витязей, несколько сот человек служилых и посошной рати, искатели побросали обжитые шалаши и рассеялись по лесам. От греха подальше бежала вместе с народом и Золотинка. Между тем посошная рать (согнанные на воинские работы мужики) за двое суток обвели обе заставы частоколами, откопали рвы и срубили прочные ворота под затейливой тесовой кровлей и с резными столбами.

Однако уже на следующий день далеко по окрестностям раскатился тяжкий подземный гул, вздрогнула земля. Искатели полезли на деревья, на пригорки и оттуда увидели встающие над дворцом клубы пыли. В привычном облике размытой расстоянием громады обнаружились рваные прорехи. Затем последовали еще несколько толчков и новые разрушения, которые перемежались ростом палат и башен.

Буян – отставной член Совета восьми – устроился где-то поблизости, так что они обменивались с Золотинкой письмами в течение одного-двух часов. Он считал, что во дворце погибли люди Замора. Ближайший приспешник Рукосила начал исследование блуждающего дворца, для этого он сюда и прибыл. Он будет посылать людей на гибель, пока дворец не рухнет окончательно и не уйдет под землю, унося с собой неразгаданные тайны. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из людей Замора сумел добраться до его сокровенного значения, справедливо заключал Буян. «Однако, – писал он далее, – ничего удивительного, что неудачи преследуют и нас. А ты, мой друг, столкнувшись с неодолимыми препятствиями, выказал достаточно доброй воли и осторожности (Золотинка беспокойно шевельнулась в этом месте), и, поверь, ни у меня, ни у моих друзей никогда не повернется язык осудить тебя за оправданное обстоятельствами благоразумие. С наилучшими пожеланиями, Буян».

Опустив кленовый лист, на котором пропечаталась заключительная часть письма, Золотинка ощутила, что щеки ее пылают даже под слоем злонамеренной грязи, которую она не смывала несколько дней.

Кажется, никогда еще она не чувствовала с такой убийственной ясностью собственное ничтожество. Беспомощность. Тупоумие. Убожество воображения. День уходил за днем. Время от времени заблудившийся в зарослях едулопов дворец вздрагивал, переваривая, как видно, очередной отряд Заморовых смельчаков…

И однажды она удивилась их количеству. Даже если они входили во дворец по одному. Нетрудно было предположить, что всесильный начальник охранного ведомства начинает уже испытывать затруднения, подыскивая замену безвозвратно выбывшим лазутчикам.

Раз зацепившись за это соображение, Золотинка больше его не упускала, хотя никакого очевидного решения не находилось. Работа мысли, наверное, шла подспудно, именно поэтому она и очутилась в конце концов на освещенной закатным солнцем, затянутой дымом костров поляне, где сошлись большим людным табором искатели. Где тянуло запахом жареного, где прибывшие из Межибожа купцы торговали с возов, где горланили бесстыжие девки – и безмолвствовал возле своего шалаша, перебирая четки, столпник. На рогожке у ног святого, который пристроился на толстой валежине с обвалившейся корой, лежали нетронутые подаяния: хлеб, калачи, мясо, рыба, лук и овощи.

Благочестивые почитательницы праведника, две упитанные горожанки в козловых башмаках и платьях с разрезами, приторно уговаривали его прервать пост и откушать. Они причитали, шлепали между делом комаров и, не получая от праведного старца ответа, общались между собой, с прискорбием поминая собственное чревоугодие – грехи наши тяжкие! Старец пусто глядел сквозь женщин, сохраняя отсутствующее выражение изнуренного воздержанием лица. Между тем в животе у Золотинки болезненно урчало от яблок, винограда, персиков и прочей зелени, которую она сколько дней уже разнообразила только печенными без соли пескарями. А на рогожке у столпника напрасно черствели пироги… Хлебное изобилие перед глазами возбуждало мысль.