Рождение волшебницы

– Врешь! А вот и врешь! – тихо упорствовал худосочный мужичок с красноватыми больными глазами. – Что я тебе говорю: один на десять, да вынесет. Есть люди, знают. Слово знать надо. Золото и узорочье, платье. Одно платье восемьсот червонцев станет!

– Врешь – восемьсот червонцев! – тотчас же отзывался пойманный за руку прохожий. – Таких платьев-то отродясь не бывало! Что же оно, катаного золота, что ли?

Забыв, что мгновение назад еще он пытался вырваться от непрошеного собеседника, случайный прохожий – видать, из сапожников, в кожаном переднике – ждал объяснений. И готов был спорить, согласный, однако, принять всякий разумный довод.

Есть люди, что и выносят. Кому ведь как повезет. Одному на сто, или вообще одному из всех, но повезет. И иные, говорят, несметно обогатились, счастье гребли лопатой – вот что носилось в воздухе. И, если один на тысячу, то почему не я? Почему не я, если все прошлые потери, уроки жизни и тягостный, опускающий плечи опыт, если все это обернется вдруг ничего не значащим сном на пороге сулящего чудеса дворца. Молод ты или стар, болен или здоров, холоп или господин – что это значит перед лицом вступившего в жизнь чуда? Перед лицом великого равенства удачи?

Неужто счастье отвернулось от всесильных? От повелителей и господ, от преславного и вездесущего Могута, который недаром запугивает народ, пытаясь удержать его от губительного для власти избранных опыта?

Эта крамольная, ошеломительная в своей дерзости мысль бродила в разгоряченных противоречивыми толками головах, не вовсе еще усвоенная и принятая. Необыкновенное возбуждение заставляло обращаться друг к другу совершенно незнакомых людей, и оно же, то самое возбуждение, понуждало их удерживать при себе нечто особенно сокровенное – главное.

Казалось, что даже глашатай, в десятый раз повторявший безнадежным голосом все те же угрозы, предупреждения и увещевания, понимал, что никого уже ни от чего не удержишь. Понимала это выставленная у перевоза стража, назначенная никого не пускать на правый берег реки, где скрывался вдали за холмами «блазнительный обман рассудку», и возмещавшая свое бессилие бранью да колотушками. Можно ли перегородить реку? Люди находили лодки, не гнушались бочками и брусьем, дерзали вброд и вплавь. Они покидали город в одиночку, целыми семьями и ватагами.

Без затруднений переправившись на тот берег, Золотинка обнаружила, что по прибрежным лугам и ракитнику плутает немало случайного с виду народа. Здесь были и пришлые, не знающие дорогу люди, они не сторонились деревенского мальчика в лаптях и обращались к нему с расспросами. Так она и сама узнала, наконец, название города, который только что покинула. Это был не Межибож, а Дроков, расположенный верстах в тридцати ниже по течению реки Руты. Пробиравшийся вдоль реки народ понемногу выходил на дорогу, и здесь уже все топали в одну сторону, не скрываясь.

Тут можно было видеть мать с младенцем, верно, больным; бежавших из дому мальчишек, счастливых и взбудораженных своей преступной свободой; одиноких, себе на уме путников, которые намеренно держались наособицу; целые уже обозы состоятельных горожан – походные шатры на повозках, ковры и челядь; деревенскими мирами снялись с места крестьяне; и сами собой объявились в несчетном множестве нищие и нищенки; бродяги, мелкие воры и разбойники с большой дороги – они мирно следовали общим путем. Многоголовый, внушающий какое-то ожесточенное веселье исход.

Верстах в пяти или шести от Дрокова, там, где дорога, углубляясь в горы, вошла в каменистую теснину, дорогу перегородил конный разъезд. Полдюжины латников, которые без труда сдержали несколько пытавшихся объясниться путников, отвечая на вопросы вопросом:

– Куда прешь, скотина?!

Народ – кто прежде еще не догадался – безропотно поворачивал назад и, не особенно даже скрывая намерения, лез в гору, чтобы обойти заставу стороной. Вскарабкалась и Золотинка на заросший можжевельником косогор. Здесь, в чаще, в лесных дебрях, люди быстро теряли друг друга из виду. Четверть часа спустя, убедившись в полнейшем своем одиночестве, Золотинка нашла достаточно большой лопушок и восстановила на нем чертеж окрестностей Межибожа, который прислал ей Буян. Теперь она могла определить свое местоположение достаточно точно, и не было надобности полагаться на чужие суждения. Следовало, по-видимому, пробираться далее напрямую, избегая больших дорог.

Ближе к полудню Золотинка оказалась в неглубоком ущелье, по дну которого бежал бурный мутный ручей, и должна была следовать проложенной по склону козьей тропой, повторяя все ее повороты. Протянувшееся верст на десять ущелье опять завело ее в сторону от цели, на юг и даже юго-восток, влево от истинного направления и кончилось отвесной стеной. Тропа ныряла под высокую голую скалу и там терялась, во что, однако, не хотелось верить. Золотинка давно уже подумывала о привале, искала только укромного убежища, где можно было бы расположиться на дневку. Она прихрамывала – новые как будто бы лапти быстро разлезлись на камнях, еще быстрее рвались намотанные под лапти онучи, левой ногой она чувствовала острые неровности тропы и щебень. Изнурительное солнце колом стояло над каменной западней ущелья.

Но тропа действительно продолжалась – узкой полочкой под скалой. Неверно ступая от усталости, Золотинка придерживалась за камни и с отупелым бесстрастием взирала в отвесную пропасть саженей две или три глубиной, на дне которой бурлила быстрая шумная вода. В воздухе тянуло свежестью разбитых водопадом брызг, ручей низвергался где-то рядом, за поворотом, и оттуда… доносились невнятные человеческие голоса. Совсем не мирные голоса… они становились громче, но не более прежнего понятные по мере того, как Золотинка продвигалась вокруг скалы, не имея возможности уклониться от встречи.

По мокрому скользкому склону рядом с водопадом тропа вывернула в узкий, похожий на щель подъем, и взору открылась – словно не было за спиной ущелья – широкая, поросшая лиственным лесом пустошь. На желтом от цветов лугу у ручья сорная зелень покрывала развалины крупного красного камня – одинокая усадьба или небольшой замок, от которого уцелела теперь лишь тонкая угловая башенка, которую поддерживали остатки обвалившихся стен. Вокруг этой-то башенки и собралось человек тридцать-сорок разношерстного люда, в которых Золотинка безошибочно признала искателей блуждающего дворца.

Сначала она так и решила, слегка оторопев, что эти развалины, эта куча камней и есть дворец… В чем, впрочем, не трудно было и усомниться.

– Вылезай, тебе говорят! – кричали горлопаны, обращаясь к вершине тонкой башни. На Золотинку, надо сказать, никто и не глянул – мальчишкой больше, мальчишкой меньше! Все взоры притягивала к себе ветхая, полусгнившая кровля. Хотя ничего примечательного там, наверху, не виднелось.

– Может, будем в прятки играть? – возмущался дородный, красный и потный от натужного крика мужчина, похожий по одежде на лавочника средней руки.

Кое-кто приготовил камни – угадывалось нездоровое возбуждение давнего и бесплодного препирательства. Приблизившись, Золотинка уразумела, куда они обращают свои доводы, призывы и угрозы: наверху башенки, под самой крышей зиял пролом, слегка расширенная бойница, может быть, или, наоборот, частично заложенное оконце. В этой темной дыре не видно было человеческого лица. Из того же провала под крышей спускалась наземь грубо свитая из луба веревка, конец которой оплетал треснутый, с отбитым горлом кувшин.

Пущенный чьей-то досадливой рукой камень стукнул о стену пониже оконного отверстия. Тотчас раздались возражения:

– Ну, это не дело, братцы! Потише!

– Святой отец! – крикнул кто-то, желая сгладить невыгодное впечатление о нравах и намерениях толпы, которое, несомненно же, должно было сложиться у таинственного обитателя башни. – Давай по-хорошему. Что бы нам ладком-то все устроить, а?! Люди просят, общество!

Однако и в самых уговорах, служивших заменой камням и дубинам, слышалось уже нечто угрожающее. Не какая-то нарочная угроза, но решимость стоять до конца, уговаривать до изнеможения, которая мало чем отличается по существу от насилия.