Рождение волшебницы

После полудня она решила остановиться. Наловила в озере пескарей – те прыгали прямо в подол рубахи. Разожгла в укромном овражке костерок, чтобы запечь рыбок, а потом забралась в чащу лесного острова и легла спать, полагая, что ночь, может быть, более удачливое время для торопливых пигаликов. Авось что-нибудь и придумается. Она поднялась до полуночи, в темный безлунный час и, пока доедала запеченных давеча пескарей, задумчиво вслушивалась в далекий собачий лай, которому вторили бродившие где-то недалеко волки.

В эти смутные времена, когда люди ожесточенно истребляли друг друга, доставляя обильную добычу стервятникам, волки покинули глухие дебри и держались поближе к жилью, к дорогам и пустошам – они хозяйничали в ночи. Выбравшись на дорогу, Золотинка остро ощутила, что осталась одна на свете. Вселенная опустела, люди скрылись за частоколами укрепленных усадеб, попрятались в свои домишки, наглухо закрыв двери и окна. А кто остался без пристанища, те сбились таборами возле костров, окруженных тьмой, – там, где терялся, уступая мраку, мерцающий красный свет, подступало ничейное царство нежити.

Золотинка не трусила, потому что и сама ощущала себя частью ночного мира, не была она беззащитна перед лицом затаившейся тьмы. И потом, проспавши зря шесть или семь часов, она не чувствовала себя вправе дожидаться луны, чтобы пуститься в путь. Дорога различалась как слабо светлеющий туман и терялась в пяти шагах, стоило только остановиться. Но Золотинка не останавливалась, потому похожая на туман дорога не кончалась, а разворачивалась все дальше и дальше – в безвыходный мрак, где жили в перевернутой бездне звезды, а все остальное лежало мертво и недвижно.

Нечто такое от мертвечины было и в завываниях волков, словно самая тьма выла – бездушно и бессмысленно. Но вот волки почуяли добычу и ожили, то есть смолкли. Оглянувшись, Золотинка уловила у себя за спиной бесшумные тени. Две… и уже три. Она остановилась – остановились и тени; она не видела их, но проницала внутренним оком на расстоянии ста или ста пятидесяти шагов.

Звери заколебались, угадывая неладное. Но и Золотинка не торопилась. Она достала последнюю из запеченных рыбок, понюхала ее, смачно чмокая губами, сказала сама себе: вкусно! и бросила приманку во тьму. Однако звери попятились, поджав хвосты, – этого нельзя было видеть, но Золотинка отчетливо уловила рассеянный в немой пустоте страх. Добыча смущала и сбивала волков с толку. За расстоянием Золотинка не могла еще завладеть их волей, нужно было набраться терпения и ждать.

Она неспешно сняла пустую котомку, нащупала на обочине траву, что-то вроде кустистого чернобыля, и принялась ее рвать, чтобы набить мешок. Осталось потом только перевязать горловину, и получилось довольно сносное седло.

Волки опасливо, с томительными остановками подкрадывались все ближе, и всякий раз, когда волшебница пробовала достать их щупальцами своей воли, пугались – дыбили на загривке шерсть и прижимали уши, замирая. Когда же Золотинка оставляла зверей в покое, то начинала робеть сама, потому что глаза и уши обманывали ее. Волки растворялись во тьме, и можно было воображать себе все, что угодно, – звери мерещились в десяти шагах, на расстоянии стремительного броска. Любопытство и более того алчность подталкивали их все ближе.

А Золотинка, стараясь отвлечь себя, сооружала упряжь из имеющегося в наличии – пояса, веревки и опять же котомки. Дело осталось за малым – оседлать волка. Чутко настороженный слух уловил мягкие шаги… Померещилось или нет, она раздвинула тьму внутренним зрением – волки, захваченные врасплох, шарахнулись дать деру, да не тут-то было! Полыхнул Эфремон, высвечивая, словно сжигая, каждую травинку и кустик, камешек на дороге, застывших в столбняке зверей, их вспыхнувшие безумным ужасом глаза и вздыбленную шерсть.

Поздно, голубчики! Сюда!

Обречено переставляя ноги, два матерых седых волка двинулись на повелительный зов, как деревянные. Третий исчез, ухитрился ускользнуть еще раньше. Но и двух хватит, прикинула Золотинка, она рассчитывала, что второй будет не лишним, – побежит рядом, как заводная лошадь, на перемену.

Начинать следовало, очевидно, с того, что крупнее. Золотинка возложила набитую травой котомку на болезненно подрагивающую спину серого и только завела под брюхо подпругу – мелко дрожащий зверь слабо дернулся, ноги подогнулись – и пал на дорогу, вытянув голову с разинутой пастью. Без дыхания. Сердце остановилось, поняла Золотинка, когда попыталась поднять слабодушного зверя на ноги. Скончался на месте от разрыва сердца. От избытка чрезмерно сильных впечатлений. Второй дрожал рядом, в трех шагах, и Золотинка испугалась, что может потерять и этого – похоже, и он был близок к обмороку.

Она накинула седло и некоторое время выждала, давая волку время освоиться с новым положением. Когда Золотинка, наскучив ждать, подтянула и завязала подпругу, а потом, вставив ногу в самодельное стремя, вскочила волку на спину, тот устоял. Она гикнула, ударила под брюхо пятками – и они помчались мягким, словно стелющимся над тьмой галопом.

Потом взошла луна и странствие на споро бегущем звере обнаружило свои приятные стороны. Залитые тусклым светом поля, темные гряды перелесков, немо застывшие деревни вносили известную новизну в утомительное однообразие скачки. Временами приходилось слезать с волка, чтобы поправить сбившееся набок седло, да нужно было неусыпно следить за направлением – вот, собственно, и все заботы. Золотинка никак не могла внушить ошалевшему зверю понятие юго-юго-запада, всякий раз он норовил свернуть к лесу, невзирая на то, что указывали звезды и луна.

На рассвете они выбежали к широкой возделанной долине, где приютился в речной излучине под горой уютных размеров городок. Выходило, что это как будто бы Межибож, хотя Золотинка испытывала подозрение, что невозможно на самом деле совершить столь точный, безошибочный бросок за сто верст ночной скачки через поля, ручьи, заболоченные луговины, леса и буераки.

В любом случае серого пора было отпустить. Золотинка расседлала волка, он сделал несколько неверных шагов, сразу же обессилевший, и, покачнувшись, рухнул. Следовало надеяться, что очухается.

Озаренный едва поднявшимся солнцем, в резкой чересполосице тени и света – сверкающих граней шпилей, башен и крыш, город казался рядом. Но теперь, когда Золотинка принуждена была полагаться только на собственные онемевшие от езды ноги, самые близкие расстояния слагались в нечто весьма заметное. Солнце уже сушило росу, и городские ворота растворились, впуская в себя нагруженные крестьянские возы, а Золотинка только-только еще спустилась к дороге, чтобы замешаться в толпу.

Тянувшиеся в город крестьяне ни о чем ином и не говорили, как о блуждающем дворце. Возбуждение проникло на погруженные в утреннюю тень улочки. Продвигаясь к торгу как средоточию городской жизни, Золотинка раз и другой должна была сторониться, пропуская озабоченно скачущих куда-то всадников, спозаранку уже вооруженных и в доспехах. Городская стража, все эти седобородые, толстые дядьки с похожими на орудие мясника бердышами, сосредоточилась возле корчмы, обычного, по видимости, места сбора на случай чрезвычайных обстоятельств.

На торгу, где продавцы и покупатели смешались, словно забыв, зачем они все сюда собрались, охрипшим голосом угрожал глашатай: «…Под страхом жестокого наказания! А буде кто этот наш, великого государя Могута, указ не слышит в своем малоумии, и того ослушника казнить смертию без всякого снисхождения!..» Угрозы великого Могута и его приказных мало занимали Золотинку, которая скромно пристроилась в задах толпы. Надобно было знать дорогу к блуждающему дворцу, то есть, вообще говоря, установить, куда же она все ж таки попала?

Что же ей было делать, дернуть за рукав зазевавшегося мужичка, чтобы ошарашить его вопросом: «Дяденька, а как называется этот город?» Чувство изящного, так тесно связанное с чувством меры, подсказывало Золотинке, что грубая любознательность со стороны замурзанного семилетнего сопляка едва ли будет правильно понята. Но невозможно было придумать ничего умнее. Оказывается, очевидное и само собой разумеющееся – это самая неуловимая вещь на свете. Напрасно Золотинка толкалась в толпе, потупив глаза и насторожив уши.