Рождение волшебницы

Такого коварства трудно было и ожидать. Персик вроде бы произвел впечатление на дуроломную голову – и тем не менее Золотинка опять в яме!

– Растет на юге! Где солнце! – крикнула она, не сдаваясь. Жуткое мгновение успела она пережить, ощущая, что сейчас вот рухнет сверху земля и раздавит могильной тяжестью…

Крынк повторил эхом:

– Где солнце! – засвистел, свиваясь вихрем, ветер, зашелестели, застонали, выгибаясь, верхушки деревьев.

А Золотинка уже послала к Толпеню глупого хотенчика, и он потянул ее больно режущей руку привязью. Она вскарабкалась наверх быстрей прежнего, но лешего не застала. Затихал убежавший на юг вихрь. И притих лес, смолкли запуганные птицы, разбежалось, опасаясь хозяйского гнева, зверье.

Золотинка прикинула направление к Межибожу – если уж бежать, так не теряя головы, – и пустилась быстрым торопливым шагом. Не прошло однако и четверти часа, как издалека зашумело и засвистало, буря закружила по лесу, выламывая ветки и опрокидывая деревья. Золотинка остановилась, прикрыв голову, и припала к траве. С поднебесья грохнулся все тот же краснорожий, скособоченный мужик.

– Где? – проревел он, вздымая новые вихри. – Нету!

Надо было понимать так, что Крынк уже побывал на южной окраине своих владений.

– Так ведь я как раз туда и иду! – обрадовалась она через силу. – Туда мне и надо. Давай покажу!

Дрожащими от спешки руками Золотинка развязала котомку, чтобы заранее достать персик; сунула его в зубы, снова перехватив завязки, – и накатила буря.

Умопомрачительный грохот, треск сокрушенных деревьев стиснули ей грудь, сломанные верхушки и целые стволы рушились на перекрученный бешеной завирухой орешник – некуда было бежать и прятаться. Золотинка, закусив персик за косточку, припала к земле трепещущим листочком, вихрь выжимал дыхание.

Плотный, сминающий бока вихрь смахнул ее с тверди, подбросил так, что не было уже ни верха, ни низа, спутались земля и небо. Судорожным комком кувыркалась Золотинка, то сдавленная до удушья, то раздираемая на части – ее распирало изнутри. Все смешалось, как первозданный хаос, ледяная бездна сжигала ее жестким, будто песок, ветром – ветер обдирал лицо. Казалось, выдуло из головы все, не осталось ни чувства, ни мысли, только бесконечная, беско-оне-е-е-е-ч-н-а-я, раздира-а-а-а-ю-ща-я-я каждую-ю-ю клеточку существа тряска…

Так Золотинка грянулась вниз и распростерлась на земле.

– Где? – ревел над нею скособоченный Крынк, и она уразумела, что ничего, на самом деле, не кончилось.

Крынк плюнул на Золотинку, отчего она ухнула в яму без задержки. Сокрушительные плевки следовали один за другим, земля проваливалась все глубже – не яма уже, но бездна! Она очутилась на дне пропасти, над ней клонились на вывернутых корнях готовые рухнуть деревья. Рука ее все еще сжимала развязанную котомку, в которой прощупывался запутанный в тесемках хотенчик, а все остальные вылетело. Нельзя было мешкать ни мгновения, но Золотинка силилась подать голос и не могла… пока не сообразила вытащить завязший в зубах плод.

– Да вот же он, вот! Провалиться мне на этом месте, если я его не нашел! – завопила Золотинка. – Вот персик!

Должно быть, Крынк услышал, потому она выиграла несколько мгновений. Сильным ударом лаптя она загнала косточку персика в песок и тотчас же обожгла его Эфремоном, чтобы немедленно наложить заклятие. Вольно или невольно она вложила в заговор весь свой душевный переполох, сдержанный только тисками рассудка, и росток ударил вверх сильной зеленой струйкой, листочки расправлялись на нем, что хлопушки, тоненькое деревце стремительно поднималось.

В страшной спешке Золотинка стянула через голову рубаху, вывернула ее наизнанку, то есть на левую сторону, и мигом натянула опять. Потом она схватилась за основательный уже, в руку толщиной стволик персика и начала карабкаться по ветвям, поднимаясь вместе с быстро растущим деревцем. Крынк плевал, но яма не углублялась, а деревце разрасталось.

Все ж таки Крынк уставал плевать, он надсадно хрипел и пусто харкал без слюны, а деревце, огромное уже дерево локтей двадцать в высоту, не уставало расти. Верхушка его – вся в цветах и в плодах! – победно вознеслась над краями провала, заполоняя собой все вокруг. И вот могучий персик вынес Золотинку на свет, и Крынк напрасно хрипел, от усилия весь багровый, всё «тьфу!» и «тьфу!» Бесплодная злоба лешего обратилась пересохшей желчью, и он отступил – измученный, ошеломленный и озадаченный. Кто знает, может быть, восхищенный.

Золотинка оказалась на спасительной тверди. Возможно, в дуроломной башке лешего совершалась трудная и важная работа – острые волчьи уши его шевелились, как бы пережевывая засевшую в голове мысль, но она не видела нужды дожидаться, что из этого выйдет. Вывернутая на левую сторону рубашка защищала ее от новых причуд лешего, а впереди, с южной, подсолнечной стороны, посветлевший лес обращался знойным, желтеющим полем – то были границы владений Крынка.

Золотинка заспешила к солнцу, сдерживая естественное желание бежать, и когда уж ступила за последние березки и осины, оглянулась.

– Привет от Лопуна! – крикнула Золотинка лесу, но никто не откликнулся.

И, сколько ни вглядывайся, не видно было ни скособоченного великана с волчьими ушами, ни безобразной проплешины, на которой буйствовал диковинный чужестранец персик, – все поглотил мягкий зеленый шум. Как не было.

Судя по всему, за какой-нибудь час Золотинка отмахала почти что пятьдесят верст – от избушки в дебрях Камарицкого леса до южных его пределов. Неплохо для начала. Впереди, однако, оставалось еще два раза по столько: верст сто до Межибожа. А если считать со всеми поворотами да немалый хвостик от Межибожа до блуждающего дворца – сто сорок, сто пятьдесят верст. Места тут были всё богатые, густо населенные и распаханные, с давно сведенными лесами, тут не полетишь кувырком через города и веси, всякие нахальные способы передвижения заказаны.

Золотинка прибавила шагу, благо осталась она налегке, без вещей: с пустой котомкой и даже без шапки – все растрясло над лесом. С высокого, поднятого над полями холма она увидела большую проезжую дорогу внизу и кресты у росстани… Обвисшие на крестах тела распятых едва угадывались. Она вздрогнула. Люди эти могли быть живы.

По разбитой дороге волочилась мужичья телега, пыльною вереницею брели калики перехожие в белых рубахах. Собака, что провожала телегу, пугливо оглядывалась на хозяина. Сбросив оцепенение, Золотинка скатилась вниз, под откос, и нашла на обочине дороги бессильно присевшую, изможденную голодом нищенку.

– Ничого не ведаю, внучок. Ничого. Старая я, старая, – подняла женщина голову.

Распятые на крестах люди, однако, давно уронили головы и были мертвы; в душном пыльном воздухе разило сладковатой вонью. С невольным облегчением Золотинка оставила позади кресты, прибавила шагу и догнала путников.

Из отрывочных замечаний, выразительных вздохов и восклицаний она мало-помалу уяснила, что распятые на крестах преступники были последователи еретического князя Света, под именем которого, как говорили, скрывался беглый монах из Сурожа. «Просветленные» проповедовали всеобщее возрождение, очищение от скверны, общность имущества, бескорыстие, братскую любовь и особенные свои надежды возлагали на Палаты Истины – блуждающие дворцы, которые должны были покрыть собой всю землю. Попутчики ее много чего знали об учении князя Света, но ничего не говорили и, значит, ничего не слышали о последнем дворце под Межибожем. Катившаяся с юга весть, выходит, не достигла здешних краев, и Золотинка опять прибавила шагу, обогнав уныло тащившуюся телегу.

Необыкновенная, целеустремленная резвость коренастого мальчишки в разбитых лаптях, конечно же, заставляла задуматься недолгих попутчиков и встречных. В деревнях, почуяв пигалика, трусливо брехали собаки, провожали Золотинку за околицу рассыпанной сторожкой стаей. Брошенные по страдной поре старухи и старики сурово глядели из-под руки, вспоминая, когда, дай бог памяти? видели последний раз пигалика и какие происходили потом несчастья. Но Золотинка понимала так, что дворец все спишет. Она спешила бегучим шагом и не могла придумать, как поспешать шибче. Чтобы успеть.