Рождение волшебницы

Позднее, когда едулопы спустили Лжевидохина вниз, к чертежам и книге донесений, когда старый оборотень переждал боли в сердце (как следствие не по возрасту резвого путешествия в носилках) он сказал потухшим старческим голосом:

– Ананья, я одному тебе только и верю в целом свете. Никому больше. Разве только собакам и едулопам. Я знаю, ты предан мне душой и телом.

– Это так, хозяин, – подтвердил Ананья.

– Ананья, я жду исцеления, это ты понимаешь? Понимаешь ты, как можно устать в этой полумертвой личине?.. На вершине власти и славы я распят мучительным бессилием. Что за муки, Ананья! Чаша налита до краев и нельзя поднести к губам. Ананья, слышишь, Золотинка имеет средство избавить меня от этой мерзкой оболочки. Я пойду на все, чтобы добром ли, силой ли заставить ее это сделать.

– Это возможно, хозяин?.. – произнес Ананья, двусмысленным полувопросом отрицая и утверждая одновременно.

– Возможно, – фыркнул Лжевидохин. – Достаточно того, что я верю.

Ананья вскинул глаза и тотчас же их опустил.

– Знаете, хозяин, за что я вам предан?

Похоже, этот простой вопрос никогда не приходил Рукосилу в голову. Он полагал, что имеет право на преданность холопа просто по праву обладания.

– Я предан вашему духу: в разрушенном, немощном теле все тот же великий дух.

Лжевидохин удовлетворенно кивнул.

– Значит, ты полагаешь, я еще выкарабкаюсь? – спросил он несколько невпопад.

– Я полагаю, хозяин, что у вас ничего не выйдет, если вы не сумеете столковаться с Золотинкой по-хорошему.

– Это как? – старый оборотень обнаруживал порой замечательную наивность.

– Я плохо знаю женщин, – сказал Ананья, пренебрегая ответом. – Мне трудно понять, чем одна Золотинка отличается от другой. Естественная, так сказать, от искусственной. Но если вас не удовлетворяет та, что сейчас на троне, и вы рассчитываете добиться расположения другой, которая блуждает в штанишках пигалика, вам нужно все-таки сделать выбор и отказаться от услуг одной из двух, той, что оказалась об эту пору лишней. Так подсказывает мне мое представление о женщинах. Не берусь судить, но мне кажется, они любят определенность.

– Постой, постой, не тараторь, – обеспокоился Лжевидохин. – С чего ты взял, что я собираюсь добиваться расположения Золотинки? – спросил он с трогательной беспомощностью.

– Жизнь учит, – с вызывающей краткостью отвечал Ананья. И молчаливо показал поврежденное хозяином ухо.

Кажется, Лжевидохин так и не вспомнил, что означает сей многозначительный жест. Тем более что поврежденное два года назад во время знаменательного разговора о Золотинке ухо прикрывали сейчас зачесанные набок кудри.

– Ты, значит, полагаешь, что пришло время тряхнуть стариной?

– Я полагаю, хозяин, – строго отвечал Ананья, – что если уж приступать к делу, то для начала нужно подать Золотинке знак.

– Это что же, велеть бирючам, чтоб выкликали на росстанях и перекрестках: вернись, я все прощу?

– Вроде этого, хозяин. Она задумается. А если человек задумался, он уж наполовину ваш. Размышление ведет к сомнению, а кто сомневается, тот уж ни на что не годен. Я не особенно боюсь думающих людей, хозяин, они безопасны. Чем больше у человека в голове мыслей, тем хуже ему приходится. А несчастный человек не вполне дееспособен.

– Ананья! – воскликнул Лжевидохин в несколько деланном восхищении. – Да ты философ! Где ты был раньше?

– На вашей службе, хозяин, – хладнокровно возразил верный человек.

Лжевидохин рассыпался мелким бесовским смехом, от которого болезненно дрожало и обрывалось нутро, а философический человек со скоморошьей рожей, безразлично потупившись, раз за разом вонзал ненароком прихваченную указку куда-то в мягкое подбрюшье стола, где колыхалась низко опущенная скатерть.

– Сдается мне, ты говоришь разумные вещи! – смеялся, сам уже не понимая чему, Лжевидохин.

Приказ надворной охраны располагался во дворце наследника Громола. Великий государь Могут устроил из детской охранное ведомство и поручил его одному из самых темных людей своего царствования – Замору. Замор, подобранный в лесу бродяга, принимая заброшенные палаты, обнаружил в запертых комнатах под плотным войлоком пыли закаменевшие объедки десятилетней давности, засохшие сапоги, дырявый барабан и множество других занимательных предметов. Человек в маленькой скуфейке на бритой голове и в стеганом ватном кафтане зеленого бархата что-то себе соображал. Вытянутое лицо его с опущенными в тусклой гримасе уголками губ оставалось недвижно, и взгляд скользил по заброшенной утвари. Распоряжение наконец последовало. Замор велел прибить безжизненно высохшие Громоловы сапоги гвоздями к стене. Здесь же прибили потом перчатки, распяли кафтан наследника и шапку, так что образовалась за поворотом лестницы безобразная клякса, весьма приблизительно напоминающая собой очертания человека, и все же – безошибочно человечья. Острые языки скоро окрестили это безобразное украшение Наследником. Все остальное Замор велел вычистить и проветрить.

Свою рабочую комнату, казенку, всесильный начальник охранного ведомства устроил в бывшей спальне Громола. Лжевидохин попал сюда обычным путем – через тайный ход и тайную дверцу, и по внезапности своего появления не застал вездесущего судью на месте.

– Ты распорядился насчет пигаликов? – спросил Лжевидохин, когда с опозданием в четверть часа прибежал только что поднятый с постели, но уже отвердевший в волевом выражении лица Замор.

– Несомненно, государь, – отвечал Замор с едва уловимой заминкой, которая свидетельствовала, что всесильный судья Приказа надворной охраны не сразу успел сообразить, о каком именно распоряжении идет речь.

– Отмени его, – сказал Лжевидохин и тем поставил приспешника в еще более сложное положение.

Он прошел к столу и взял, не присаживаясь, перо. В высокомерном лошадином лице его выразилась особенная неподвижность… на лбу проступила испарина.

– Ты же не умеешь писать, – заметил Лжевидохин.

– Я делаю тут кое-какие пометки, – смутился Замор.

– Покажи.

На большом плотном листе бумаги разместилась нестройная шайка закорючек, среди которых при некотором воображении можно было распознать изображения человечков или частей тела: руки и ноги, головы, глаз, ухо, и наоборот – человечек без головы. Толпы закорюченных человечков перемежали всякие обиходные предметы, вроде топора, пыточной дыбы, виселицы, тюремных решеток, цепей.

– Но ты же хвастал, что никогда ничего не забываешь, – язвительно заметил Лжевидохин, приоткрыв расхлябанный рот.

– Пока что не забывал, – сдержанно отозвался Замор и потом, тщательно выговаривая слова, добавил: – Простите, государь, я не ослышался, вы сказали «о пигаликах»? Обо всех или об одном? – Лжевидохин молчал, затруднения судьи доставляли ему удовольствие. – О каком все ж таки распоряжении идет речь?.. Было распоряжение отделать пигалика Ислона, которого вы, государь, заподозрили в нечистой игре. Это распоряжение… оно исполнено, как его отменить? Тело я вывез на невльскую дорогу…

– Разве не было указания хватать всех пигаликов подряд? На заставах? – спросил Лжевидохин.

– Нет, государь, – отвечал Замор. В голосе его прозвучала несколько даже преувеличенная бестрепетность, с какой и должен встречать верный долгу служака выговор начальства.

– Ну и слава богу! – легко согласился Лжевидохин. – Тем более, что я такого распоряжения, сдается мне, и не давал. Искать надо пигалика Жихана, того, что сбежал от государыни из корчмы Шеробора.

– Уже распорядился, – склонил голову судья.

– Но без грубостей. Без этих ваших штучек. Вывернуться наизнанку, а найти.

– Вывернемся, – заверил судья без тени улыбки.

– И чтобы ни один волос с головы Жихана не упал.

На этот раз Замор отвечал без запинки:

– Головы мерзавцам поотрываю!

По всей видимости, усматривалась закономерная связь между необходимостью отрывать головы, чтобы уберечь волос, – ответ совершенно удовлетворил Лжевидохина.