Рождение волшебницы

– И сам за все ответишь!

– Это уж как водится.

– Я говорю, Жихан мне нужен живым или… только живым, – начиная раздражаться, возвысил слабый бабий голосок оборотень.

Однако Замор с легкомыслием здорового человека, который устает следить за причудами больного, позволил себе двусмысленность:

– Надеюсь, малыш отличается крепким сложением.

– Пошути у меня! – с обессиленной, но страшной злобой стукнул кулаком о поручень кресла Лжевидохин и так глянул своими гнилыми глазками, что судья не отозвался на этот раз ни единым словом, даже утвердительным, а только вытянулся, тотчас растеряв всякие признаки игривости, если можно было усмотреть таковые в его предыдущих замечаниях.

– Теперь принцесса Нута. Что она?

– Ничего не ест.

– Ну, этой вашей жратвой и пес бы побрезговал.

– Прикажете улучшить содержание? – спросил Замор без тени недоумения, с подобострастием.

– Посмотрим… Давай Нуту, – велел Лжевидохин, не обращая больше внимания на собеседника.

– Прикажете проявить почтение? – остановился тот на пороге.

– Когда ты научишься проявлять меру, а, Замор? Мера – основание всех вещей.

– Хотел бы я знать, где мне ее найти, эту меру – при моих-то делах?! – пробормотал тот, но эту дерзость приберег уже для себя – когда переступил порог и наглухо закрыл дверь.

Маленькая принцесса не особенно переменилась, если не считать ржавой цепи на ногах: все то же посконное платьице и передничек, в каких застало ее нашествие великой государыни Золотинки на корчму Шеробора. Разве что волосы слежались – ни расчесать, ни помыть в темнице, да потерялась лента.

Поставленная пред очи грозного чародея, Нута глядела без страха и без вызова, она, кажется, не совсем даже и понимала, что перед ней великий чародей. Повелитель Словании, покоритель Тишпака и Амдо представлялся ей дряхлым, вызывающим жалость старичком. Лжевидохин оглядывал маленькую женщину с любопытством.

– Почему цепь? – спросил он наконец, удостоив вниманием и Замора, и тотчас же перешел от вопроса к выводам: – Пошел вон, мерзавец!

Нечто неуловимое в детских губках Нуты открыло Лжевидохину всю меру постигшего маленькую принцессу превращения – она насмешливо улыбнулась! И тут же жалобно вздрогнула, испугавшись прянувшей ни с того ни с сего собаки.

– Фу! – отозвал пса чародей. – Мне доложили, – сказал он потом, оставив побоку предварительные заходы, – ты нынче говоришь только правду.

– Да, – подтвердила она тихо.

– После дворца?

– Прежде я была ужасно лживая, – сказала она, пожимая плечиками. Не знаю, что произошло, я больше не могу… тошнит от лжи.

– Ну, предположим, – пробормотал Лжевидохин. В повадке его не осталось ничего наигранного, и тот, кто мог бы наблюдать оборотня во время давешних его объяснений с Ананьей и Замором, заметил бы разницу: великий государь и великий чародей подобрался, стал суше и тверже, словно бы впервые встретил достойного хитрости и ума собеседника – это была Нута. – Предположим, – протянул он раздумчиво и опять цыкнул на собак, которые плотоядно, роняя слюну, глазели на маленькую женщину. – Но как ты полагаешь, это хорошо или плохо?

Нута помолчала…

– Я думаю, говорить правду всегда хорошо, – сказала она твердо.

– Независимо от последствий?

– Да.

– Ответственное заявление. Ты это понимаешь?

Она кивнула, но уже не так уверенно. Некое неясное беспокойство шевельнулось в ней в предвидении новых вопросов.

– Раз так, надо установить, что же такое «хорошо». Что ты считаешь благом? Смерть – это не благо. Ибо Род Вседержитель сказал: живите!

– Правильно.

– Однако правда всегда благо?

Нута лишь кивнула, она ждала, что дальше, предчувствуя ожидающие ее загадки.

– А если правда ведет к смерти, она благо?

Нута молчала. Нетрудно было понять, куда клонит оборотень, и потому она не стала говорить, что «если смерть ведет к правде, то…» и прочие представлявшиеся ей бесспорными соображения.

– Да… – сказала она вместо того без уверенности, – я зову людей во дворцы, хотя понимаю, что для большинства из них это непосильное испытание. Люди идут за мной…

– Вот ведь ты усомнилась! – с живостью перебил ее Лжевидохин. – Однако же когда ты проповедовала на площадях не повиноваться властям, то есть уговаривала людей лезть на рожон, когда ты увлекала за собой толпы доверчивых простаков, обещая им отпущение грехов, если они пойдут за тобой, ты не сомневалась тогда ни в чем. Люди потому и шли, что верили – ты знаешь ответ. Чудовищная, непобедимая самоуверенность твоя заражала истосковавшихся по вере людей. Да-да, именно так. Отними у тебя уверенность, и кто за тобой пойдет? Кого бы ты увлекла?.. Вот ты стоишь передо мной, сомневаясь… И знаешь почему?

– Почему?

– Потому что стоишь перед силой, которая может смять тебя в мгновение ока. А может оставить жизнь… для того, чтобы погрузить тебя в беспросветный мрак мучений, о которых ты по наивности не имеешь и представления. Вот почему! Потому что сила сильнее правды! Сила, а не правда, заставляет тебя сейчас взвешивать каждое слово и выбирать выражения. Но ты не выбирала выражений, когда взывала к толпе и опускала людей на колени. Слова текли из тебя вдохновенным потоком. Где они сейчас?

Торжествующая речь донельзя утомила старика, он тяжело дышал… потом сделал попытку подняться в кресле, слабо махнул рукой, словно цепляясь за ускользающую опору, и обмяк. Собаки насторожились и, обступив хозяина, неотрывно за ним следили. Едулопы, в медных кольчугах, с потухшими факелами в руках, стояли истуканами у стены, как заснули, хотя глаза их под низкими бровями оставались открыты.

Ничего не замечала, захваченная противоречиями, Нута.

– Вы говорите страх, – начала она после долгого промежутка; тихий голос ее удивил собак. – Вы говорите страх?.. – Лжевидохин ничего не говорил и полулежал, обронив голову на высокую спинку кресла. – Я-то как раз хочу освободить людей от страха… И не страх, нет не страх заставляет меня сейчас выбирать слова. Правда, правда заставляет меня терзаться. Иногда мне кажется, я взяла непосильную ношу… Это самое трудное: уберечься от сомнений. Самое мучительное. Но сомнения я беру себе, а людям даю веру.

Наконец и Нута заметила, что Лжевидохин ее не слышит, он, может быть, вздремнул. Нута не шевельнулась, занятая трудными мыслями, она недвижно стояла, задумавшись, и это спасло ее от собак и от едулопов.

Лжевидохин слабо встрепенулся. Вроде того как ненадолго заснувший человек. Задышал – и увидел перед собой узницу. Выражение лица женщины ничего не могло объяснить оборотню, и он с усилием прохрипел:

– Я хотел видеть тебя по одной единственной причине: мессалонские послы требуют свидания. Как видишь, я тоже иногда говорю правду.

Бледное личико принцессы омрачилось.

– Я никого не хочу видеть, – сказала она.

– Собственно, на родине у тебя, в Мессалонике, никто тебя не ждет. Так что послы пытаются сохранить лицо и только. Если же ты будешь избегать настырных соотечественников, то поставишь их в затруднительное положение.

Нута молчала.

– Я велю снять оковы.

– Они меня не беспокоят.

– Вот и врешь! Вот я тебя и поймал! – мелким бесом обрадовался Лжевидохин. – Видишь: невозможно удержаться, чтобы не соврать! Чем мельче, чем безразличнее повод, тем легче врать. Таковы люди!

Нута не возразила, и Лжевидохин продолжал с самодовольным смешком:

– Понятно, я могу представить тебя послам и в оковах. Ты ведь не станешь отрицать, что мутила народ. За такие вещи тебя не приветят ни здесь, ни там.

– Где Взметень? – спросила Нута. – Я никого не видела, с тех пор как ваши люди нас разлучили. Взметень и все остальные… они пошли за мной. Я увлекла их…

– И совратила, – негромко подсказал Лжевидохин, едва Нута замялась. Он поглядел на маленькую принцессу с застывшим, бесстрастным вниманием, словно имел основания ожидать от нее чего-то действительно занятного и приготовился ждать.