Рождение волшебницы

В противоположность носильщику один из боевых едулопов, из тех, что звенели на ходу длиннополыми медными кольчугами, располагал двумя головами. Причем запасная, подвинувшись на левое плечо, почти не размыкала глаз, дышала измученно и вообще имела заморенный вид, что свидетельствовало о далеко не безоблачных взаимоотношениях с главенствующей напарницей. Шагавший впереди факельщик держал два огня двумя руками, а третьей помахивал при ходьбе.

Путь великого слованского государя на этот раз лежал в Птичий терем. Основательное это сооружение скрывало службу наружного наблюдения.

Пустынные темные переходы соединяли к удобству старого оборотня службы и приказы Вышгорода. Не слезая с кресла, он отпер новую железную дверь и оказался в приказе – в низкой сводчатой комнате со множеством деревянных полок под книги и свитки и длинным столом, который упирался торцом в основание решетчатого окошка, уже слегка посеревшего в преддверии дня.

Все свободные от полок стены занимали большие и малые чертежи, которые изображали раскрашенную Слованию, как она представляется с птичьего полета, порубежные страны, отдельно Толпень, Колобжег, Сурож, Крулевец, Любомль и другие крупные города. Иные чертежи изображали усадьбы, строения и даже дворы с хилыми человечками на них, кое-где перечеркнутыми, с уродливыми закорючками собак и прочей имеющей государственное значение живностью. Представлены были также распутья, колодцы, придорожные часовни, могилы, переплетения дорог и тропок, впрочем, по большей части довольно бегло выписанные.

Туго скатанные и перевязанные лентами свитки, что громоздились на полках, тоже, наверное, были чертежами. Большой белый лист с недоконченным рисунком каких-то диковинных колдобин – вероятно, это были горы – лежал развернутый на столе. Рядом, ближе к окну, на заляпанной темными пятнами скатерти располагались в полном порядке бумаги и стояла единственная на всю комнату чернильница, что свидетельствовало, по видимости, что Приказ наружного наблюдения не был особенно людным учреждением. В этот неурочный час приказная комната и вовсе пустовала.

В смежной каморке, скудно обставленной случайной утварью, спал на кровати, закрыв голову подушкой, верный человек Ананья. Лжевидохин оставил едулопа со светом за порогом – иначе трудно было бы повернуться – и принялся расталкивать спящего.

– Я только что лег, – проворчал разбуженный, открывая глаза, – а в прошлую ночь, сдается мне, не спал и трех часов. – Это было единственное приветствие, которым верный Ананья почтил седины великого слованского государя.

В свою очередь и Лжевидохин, пользуясь, правом короткого знакомства, прихватил со столика кувшин и вылил его содержимое на голову подручника.

– Это вино, – сообщил тот, отряхнувшись, как дворняжка.

– Что это ты, запил? – хмыкнул старик. – Ты же не пьешь вина.

– Отобрал у девок, – коротко пояснил Ананья.

– Так ты проснулся? – переменил разговор Лжевидохин.

– Нет, – честно отвечал Ананья.

Лжевидохин огрел его по щеке. И потом еще раз.

– Теперь как?

– Проснулся…

– Ты нашел пигалика, который назвался Жиханом? Того, который убежал в корчме от княгини?

Сидя на мокрой, залитой вином кровати, Ананья отвечал не сразу. Он, видимо, проснулся все-таки не настолько, чтобы уразуметь без запинки, о каком пигалике идет речь.

– Мм-нет, – возразил он без уверенности. – А может, нашел. Восемь девок возвратились и сидят без превращения вторые сутки. Черт знает, чего они там принесли в клюве.

– Этот пигалик – Золотинка, – безжалостно оборвал благодушные разглагольствования чародей.

Теперь только утомленный до землистых оттенков под глазами Ананья взбодрился окончательно. Лицо трудолюбивого приказного походило на скоморошью личину, с чрезмерно шишковатым носом и вывернутыми губами. Теперь в лице этом выразилось нечто живое.

– Золотинка? – повторил он как бы для себя. – Вот уж не думал.

– Никто не думал, – отрезал Лжевидохин. – Я и сейчас не думаю. Но проверять будем. – И он бессознательно тронул растрепанный хвостик ниток, где прежде болталась на халате пуговица.

– …Не думал, что судьба пойдет по второму кругу, – протянул Ананья. Это отвлеченное соображение в устах не особенно склонного к пустым рассуждениям подручника не понравилось Лжевидохину, который не мог уже не замечать, что стоит, изнемогая от слабости, тогда как верный человек его сидит на кровати.

– Не слишком ли много ты думаешь? – спросил он для примера.

– Напротив, – равнодушно отозвался Ананья, словно не замечая нехороших огоньков в глазах чародея. – Башка отказывает. Мне нужен помощник, а то и два. У меня на руках девяносто семь девок, не считая безвозвратно выбывших и пропавших без вести. У шестнадцати расстройство желудка, попросту говоря понос. У половины припадки, у всех странности, и сверх того отчетность по четырем книгам – это слишком много для одного человека. Голова забита мусором. – И он гулко постучал себя по виску, показывая, как мусор отзывается на звук.

– Ладно, я дам тебе новых.

– Девок?

– Разумеется.

– Дайте одного помощника.

– Чтоб он мне всех до единой перепортил?

– А на меня есть расчет положиться?

– Как на каменную стену, – мрачно усмехнулся Лжевидохин. – Если не запьешь.

– А! Нет! – невыразительно отмахнулся Ананья. – Поздно начинать. Я конченый человек, хозяин.

– Вот теперь мне нравится, как ты заговорил.

Ананья только пожал плечами и потянулся к брошенным на треногий табурет штанам, таким узким, что они походили на мальчишечьи чулки.

Прошли в приказ, где едулопы с огнем в лапах стояли наподобие уродливых изваяний, а собаки опять легли, понимая, что ничего занимательного не дождешься.

– Читать донесения? – спросил Ананья, взявши толстую книгу в кожаном переплете. И, встретив свирепый взгляд чародея, спохватился: – Ах, да! Золотинка! Пигалик.

Нерасколдованные девки были сороки, вороны, голуби и большая суровая сова, которая, как видно, внушала опаску своим мелким товаркам: птицы сторонились хищницы. Ниже, по неровному, покрытому закаменевшей грязью полу стояли в несколько ярусов клетки, где не смолкал осатанелый птичий грай – от чириканья воробьев до грозного клекота огромных горных орлов.

Едулопы подняли Лжевидохина сюда, на пропахший запахами курятника чердак, и по знаку опустили кресло-носилки. Доставленный даровой силой, чародей отдувался, как будто бы сам, своими ногами проделал восхождение на гору, потирал сердце и медлил взяться за Сорокон, чтобы превратить птиц в девок.

Все это были молодые девицы и женщины, большей частью отличавшиеся сварливыми, каркающими голосами, беспричинным смехом, вызванной тысячью причин слезливостью и беззастенчивыми ухватками. Впрочем, общее впечатление нарушали две или три девушки, в сдержанной повадке которых угадывалось нечто печальное и даже приниженное. Толстые равнодушные евнухи, что чистили клетки и прибирали по чердаку, не обращая внимания на сверкания Сорокона и беспрерывно следующие превращения, не расставались с плетками. Девицы суетливо гомонили вокруг великого государя Могута, теснили друг друга, умильно заглядывая чародею в глаза.

Молоденького пигалика с кожаной котомкой за плечами, в зеленой куртке и темных штанах никто припомнить не мог. А между тем ничто, кроме затерявшегося где-то на дорогах Словании круглолицего пигалика с соломенными волосами, не занимало сейчас Могута. И довольно равнодушно выслушал он сообщение густо раскрашенной девы с длинной шеей и длинным станом, которая, как оказалась, нашла-таки в Камарицком лесу великую княгиню Золотинку – в целомудренном одиночестве, но беспричинно заплаканную и на коне. Девица-цапля проследила государыню до выхода из лесу.

– Пошарьте там еще, по лесу… в тех местах, где застали княгиню, – пожевав расхлябанными губами, распорядился он, так и не сумев разобраться с несколькими смутившими его подробностями из донесения о Зимке.

– Я об этом подумал, – отозвался Ананья и сделал отметку в своей памятной книжке. Больше к этому разговору не возвращались.