Рождение волшебницы

Когда повествование добралось своим чередом до удовольствий, Лжевидохин незаметно для себя кивнул, принимая рассказ как правдоподобный. Зимка внутренне усмехнулась, не позволив себе, однако, никакой другой вольности.

Хотенчик вел ее напрямую в дремучий лес, чащи и буреломы, овраги и крутояры…

– И где хотенчик сейчас? – перебил, наконец, Лжевидохин.

– Улетел, вестимо. Стоило только зевнуть – улетел. Если не застрял где-нибудь в дебрях Камарицкого леса, если волки его не сожрали, то стучится сейчас в эту комнату, в запертые ставни. – Она показала на плотно задернутые тяжелыми, до пола занавесями окна.

Тут уж недалеко было до издевки, старик поскучнел, и Зимка тотчас же поняла, что переборщила.

– Так, так, – пробормотал он. – Это все?

Зимка пожала плечами, утратив словоохотливость, но Лжевидохин не торопился ее уличать.

– А почему ты думаешь, что хотенчик не мог попасть в руки любого случайного, первого попавшегося пигалика? Так же, как потом попал к тебе, а?

– Сердце чует – она, – сказала Зимка совершенно искренне. – Не знаю, как объяснить… как это передать: нечаянный взгляд, замедленная некстати речь… Какое-то двойное дно у каждого слова.

– Ах, сердце. Сердечко. Сердце вещун, – съязвил, барахтаясь на постели, чародей.

– Я знаю, ты никогда меня не любил, – внезапно обиделась Зимка. – Ты всегда думал о Золотинке, я для тебя пустое место.

– Дура, – возразил Лжевидохин с равнодушной грубостью, – если бы я не сделал из тебя куклу, которая ве-есьма-а приблизи-ительно напоминает мне Золотинку, где бы ты сейчас была? На помойке.

Лжезолотинка дернулась, но стерпела, чувствуя, как горит лицо.

– И надень юбку, что сидишь с голыми ляжками?! – сказал он злобно. – Ценителя ищешь? Печет где-нибудь?

Приподнявшись, он хищно наблюдал, как Лжезолотинка, отерев колено скомканным окровавленным чулком, натягивает юбки, челюсти ее затвердели, а взгляд под опущенными ресницами убегал. Старик ожидал слез, он потянулся схватить жену за руку и пытался ломать пальцы, чтобы сделать больно, но не рассчитал сил: ничего не вышло, кроме многозначительного пожатия. Задыхаясь, он отстранился, разинул рот и уронил руки. Лицо обрело бессмысленное, словно ошеломленное, выражение, глаза почти пропали под больными веками.

– У-ходи… – прошептали губы, но Зимка чувствовала, что Лжевидохин уже ничего не сознает. То был последний стон, последнее обморочное побуждение: остаться в спасительном одиночестве. В роковой час люди зовут на помощь, но заколдовавший себя в расцвете сил в полумертвого Видохина Рукосил не был уже человеком в полном смысле слова, потому что принадлежал и жизни, и смерти в равной мере. В трудный миг он отталкивал людей и загодя заботился о том, чтобы оградиться от них, когда станет невмоготу.

Не успел. Он упал на смятые, пропахшие потом подушки, а Лжезолотинка, застыв с незавязанной юбкой на бедрах, глядела на его посеревшее лицо с холодным, безжалостным ожесточением. Тихонечко вытянуть из-под подушки Сорокон… собаки не тронут, решила Зимка.

Прошла, однако, немалая доля часа, прежде чем от побуждения она перешла к действию и, придерживая юбку, потянулась левой рукой к подушке… За спиной урчало, казалось, мягко поднявшийся пес рычит не пастью, а самым своим брюхом – пустой и алчной утробой. Собачьи взгляды сводили Зимке шею, как клыками. Она стояла, оттопырив левую руку в сторону подушки, и медленно-медленно, неразличимо для глаза подвигала ее все ближе и ближе к цели…

– Так что там еще?.. – слабым, но внятным голосом произнес Лжевидохин, дрогнули веки.

Зимка ахнула, как пронзенная, но старик, даже открыв глаза, не видел ее – уставился в пышный навес кровати.

– Ничего, – пролепетала она.

– И вот еще что, – сказал чародей после нового, не столь уже продолжительного молчания. – Ты – гуляй. Чтобы никто не видел тебя дважды в одном и том же платье… – он говорил с трудом, преодолевая себя, усилием воли. – Чтобы толпа ползала у твоих ног… Выезды… драгоценности, узорочье… Пусть послы описывают твои наряды, как дело государственной важности… Ты отблеск моей власти.

– Я обязана тебе всем! – воскликнула Зимка со страстью, которую подсказывал ей только что пережитый испуг. Она бросилась на колени и схватила расслабленную пясть старика. – Разрази меня гром, если я забуду твои благодеяния! Я твоя вещь, твоя ветошка, тряпка у твоих ног… – она принялась слюнявить обезображенные кислотой безжизненные пальцы, укрепляя себя во лжи самой чрезмерностью выражений.

– Пустое это, пустое, – равнодушно отозвался старик. – Иди. Иди, говорю. Столицу не покидай. Я тебе позову.

Прихрамывая от жаркой боли в колене, Зимка двинулась к выходу.

Была глубокая ночь на пороге утра, но Лжевидохин давно уж не различал свет и тьму. Он оставил постель для деятельных занятий. Сначала, пошарив на пыльном, липком столике, он принял одну за другой несколько взбадривающих пилюль, потом с известными предосторожностями поднялся и надел засаленный, с обтрепанными рукавами халат.

В душном логове старика царило невероятное запустение. Никому не доверяя, он не пускал слуг даже для уборки. Обратившийся в Лжевидохина Рукосил давно утратил прежнюю чистоплотность, это достойное свойство выродилось, как и многое другое, ставши своей противоположностью: любовь к порядку обернулась пристрастием к неподвижности, к заплесневелому покою. Ветер перемен унес все, назначенное для украшения, для радости, а уцелело главное – страсть к власти, единственное, что связывало его с жизнью. Дряхлый чародей забыл то, что воодушевляло его на пути к цели, что облекало страсть в красивые и пышные одежды: ветер судьбы совлек покровы, и обнажилась закаменевшая, затвердевшая суть – скелет вместо живой плоти.

Однако ядовитая болтовня Зимки-Золотинки всколыхнула старика больше, чем он и сам мог этого ожидать. Прихватив свечу, Лжевидохин двинулся с неведомой целью вкруг спальни. Прошел в дальний угол, где не бывал уже несколько месяцев, и обнаружил тут попорченные клыками башмаки, растерзанную меховую шапку– кажется, ею прежде венчались Шереметы. Среди прочего хлама, среди обглоданных костей оказался недавно потерянный великокняжеский скипетр – в алмазах и золоте.

Собаки глядели на хозяина: будет ли взбучка? Но за потерянный скипетр, мерещилось Рукосилу, кто-то уже поплатился – кажется, поплатился… Взбудораженные, молодо растревоженные мысли его блуждали совсем не здесь. Долго стоял чародей, вперив невидящий взор в тусклые алмазы на полу, жирная грудь его поднялась для стона:

– Боже мой, боже! Какой ужас! Какое уродство, – шевельнулись губы.

Пошатываясь, непроизвольно вздергивая руку, чтобы придержаться за стену, Лжевидохин двинулся к прикрытому черной траурной занавесью зеркалу. Первый раз с тех пор, как по недомыслию постельничего повесили здесь зеркало, Рукосил-Лжевидохин набрался мужества глянуть в его бездонную глубину.

Ненавистная харя… эта приплюснутая, плоская, как сковорода, лысина и сдавленный морщинами лоб, под которым приладились кое-как гляделки – жалкое наследство Видохина… Изъеденные ядовитыми испарениями кислот зубы торчали редкими желтыми пеньками.

Неужели все это можно содрать с себя, как старую, рваную одежду?

– Золотинка, – неровным голосом прошептал Лжевидохин – с известных пор обнаружилась у него среди прочих скверных привычек потребность разговаривать с собой вслух.

– Не дать маху и не давать спуску… не торопиться… но и не мешкать… не распускать слюни… не наломать дров, – внушал сам себе Лжевидохин, спустившись из спальни в потайной переход.

…Чудовищные тени бежали по стенам подземного перехода. Из двух носильщиков едулопов, которые тащили кресло с чародеем, тот, что шагал сзади, не имел головы. Зато у него было семь штук глаз, расположенных так удачно, что едулоп имел возможность смотреть сразу и вперед, и назад, и во все стороны, а заодно под ноги – для этого цели служило око, прилепившееся на левом колене. Понятно, что калека не мог обойтись без утробы, ибо нельзя жить без пищи, а следовательно, в дополнение к желудку, самое малое, необходим рот и желательны зубы. И то, и другое красовалось на животе, примерно там, где у людей пупок. Узкая щель под грудью мерно позевывала, являя зубы, что, впрочем, не означало сонливости или скуки. Не имея головы, едулоп никогда не спал и, ясное дело, никогда не испытывал скуки – еще одно преимущество безмозглого образа жизни.