Рождение волшебницы

Через открытую на солнце дверь доносился, затихая, топот копыт и визг колес – это выкатился из ворот Юлий.

– Дайте камешек по-хорошему, – предупредил Обрюта. – Я, пожалуй, верну его, как только сумеем договориться. Дайте камешек, и я устрою вам свидание с Поплевой. Постараюсь устроить.

– Простите, Обрюта! – возразила еще раз Золотинка. Она подняла Эфремон в лицо противнику– мгновенная, как молния, вспышка обожгла глаза. А Золотинка (вовремя зажмурившись) бросилась мимо застывшего в мучительном ослеплении человека. Она выбежала во двор – вскочил цепной пес, увернулась от какого-то парня с дубиной – в ворота и в заросли.

Только ее и видели.

Когда Обрюта очухался и стал различать вокруг себя встревоженные лица, он успокоил работников, заверив, что они поступили правильно, отказавшись от погони за пигаликом, как дела безнадежного и небезопасного. Не особенно сожалел он и о сиреневом камешке, который чудом только (полагал он) не попал ему в руки, ибо в противном случае пришлось бы ломать голову еще и над камешком.

Пустившись в лес вдогонку за Юлием – поспешной такой, недостойной положительного человека рысцой, – Обрюта перебирал в уме оставшиеся на его совести заботы. Оставалось их малым счетом четыре или пять. Одна из них состояла в том, чтобы достойно приветить слованскую государыню, а вторая – чтобы незамедлительно ее сплавить. Нужно было подумать о безопасности Юлия, приискивать князю новое убежище, притом, что широкое распространение хотенчиков в среде всякого рода проходимцев делало простую перемену места мерой недостаточной и, может быть, запоздалой.

Далее маячили в голове изрядно запыхавшегося от бега, облитого потом Обрюты: рыщущие по всей округе в поисках пропавшей государыни разъезды; сенокос; охромевшая кобыла Звездочка; жена и простывший обед; наконец, воспаленное горлышко младшенькой – Любавушки. И уж совсем в отдалении, в некой покрытой целомудренной пеленой дали мерещились ему дыба, кнут и прочие принадлежности столичных застенков. Последние, однако, не принадлежали к числу первоочередных забот, и потому Обрюта, привыкший во всяком деле к последовательности, старался по возможности исключить и дыбу, и кнут из круга ближайших помыслов.

Яркое платье великой государыни Золотинки он приметил в тени дубов еще за сотню шагов и ужаснулся – багряная отметина, если верить Юлию, вертелась возле свиней уже третий день.

Задыхаясь от быстрого шага, Обрюта заторопился представиться, но прежде успел почувствовать, что тут у них происходит. Растревоженная и как-то нетерпеливо раздосадованная государыня напрасно пыталась добиться от любимого сколько-нибудь внятных объяснений. Неуверенный в себе и виноватый от невозможности успокоить женщину, Юлий откровенно обрадовался Обрюте; нуждалась в посреднике и Золотинка. Обрюте позволили говорить. В двух словах растолковал он свои отношения с Юлием, изложил свою часть происшествия, как видел он его и понял, после чего без задержки перешел к делу:

– Государыня, – заявил Обрюта, сопровождая обращение новым поклоном. – Вся страна встревожена вашим исчезновением. Посланные в поисках пропавшей государыни дозоры уже бесчинствуют в деревнях и селах. Так что страна встревожена. Умоляю вас, государыня, ради вашей же безопасности немедленно возвращаться в столицу. Если люди нынешнего государя найдут вас в лесу с Юлием, полагаю, никакие объяснения уже не помогут. Вы в смертельной опасности. Спасение вижу одно: заново потеряться, а потом найтись где-нибудь подальше от моего имения. У нас тут, в Безуглянках, наслышаны о постигших вас дорожных превратностях, я думаю, вы сумеете оправдаться… – Она сердито дернулась, но Обрюта, вполне понимая преимущества своего положения, не обращал внимания на эти бабские штучки. – Сумеете оправдаться, если там, в столице, возникнет такая необходимость. В Камарицком лесу можно блуждать неделями. Не вы первая, государыня. – Добравшись до конца, Обрюта перевел дух.

Однако великая государыня не считала вопрос исчерпанным.

– Так кто же этот пигалик? Вы ничего не добились? – она придержала Юлия, который, скучая непонятным ему разговором, пытался выказать свои чувства поцелуем.

Обрюта безропотно повторил все, что считал важным. Только опустил кое-какие невероятные и не заслуживающие внимания подробности, вроде того, что беглый заморыш называл себя Золотинкой.

– И все? – спросила Лжезолотинка с укором.

Карие глаза красавицы заставили Обрюту струхнуть. Он боялся красавиц.

– Все, – истово сказал он. – Не считая мелкого глупого вранья, о котором порядочному человеку и поминать совестно.

Глубокомысленный тон Обрюты заставил Лжезолотинку смутиться.

– Ничего не понимаю, – сказала она некоторое время спустя.

– Да, вот и пигалик то же самое говорил, – скромно подтвердил Обрюта и прикусил язык, ибо внезапный взгляд государыни свидетельствовал о вновь пробудившихся сомнениях: верно, взошло ей на ум подозрение, что она не успела до сих пор оценить старого дядьку Юлия. Обрюта поспешил состроить самую скучную и безразличную рожу.

– Вылечить тяжелый недуг Юлия, – медленно заговорила она, не спуская глаз с собеседника, – не так-то просто. Нужно большое нахальство, чтобы браться за это трудное дело. Я бы сумела справиться, имея на руках Сорокон, не иначе. Меньшим тут не обойдешься. И не верится, что пигалик, кто бы он ни был и какую бы цель ни преследовал, был настолько наивен, что действительно рассчитывал вылечить Юлия от тяжкой волшебной порчи, которую накликала на князя еще Милица, колдунья дошлая и коварная.

Обрюта молчал, показывая своим приниженным видом, что противоречить не смеет.

– И у него, значит, был хотенчик? – внезапно спросила Золотинка.

– Был.

– Чем же вы можете это объяснить? Откуда?

– Я думаю, это заговор, – отвечал Обрюта после добросовестных раздумий.

Внимательно поглядывая на Обрюту, Зимка все же рассказала кое-что о предыдущем столкновении с тем же пигаликом в корчме и, не добившись от толстощекого простофили никакого отклика, отступилась.

Полчаса спустя онемевший, мертвенно-безучастный Юлий оседлал коня и подвел его жене. Прощание было недолгим. Они уж три дня как прощались. Щемящее счастье этих дней было прощанием, в исступленных объятиях их была разлука – они сознавали это. И оба оказались не готовы, когда неизбежное наступило. Три дня Юлий не спрашивал ничего, не делал попытки объясниться, чтобы хоть как-нибудь уразуметь, откуда Золотинка явилась и куда уйдет, и потому, не задаваясь вопросами, все больше и больше верил, что, как бы там ни было, она никогда уже не вернется в Толпень.

Но Зимка, Зимка-то много чего передумала. Она была счастлива с Юлием и неспособна к нищете.

Придавленная предчувствием ожидающих ее в столице испытаний, она пала духом. Достала хотенчик и со слезами на щеках изломала его, сколько смогла. Древесная дрянь кружилась в воздухе и оседала на губах Юлия. Взбираясь на коня, Золотинка плакала. А Юлий смахнул с лица сор… Потом приподнял подол платья и поцеловал загрубелые, в ссадинах и комариных укусах икры. Вот и все. Мертвенное спокойствие его становилось тем глуше, чем больше Золотинка рыдала. Понурившись, размазывая слезы, государыня пустила лошадь шагом. И обернулась:

– Не ду-думайте, – прорыдала она. – Я сделаю все…

– Стерва, – задумчиво молвил Обрюта, провожая княгиню взглядом.

– Тошно мне, пусто. Пусто в груди, – глухо молвил Юлий, оглянувшись на дядьку.

– Вот и я говорю, – подтвердил Обрюта, кивая, – стерва! – Он сокрушенно вздохнул и, глядя ясными глазами, проникновенно добавил: – Задушить мало!

С подавленным стоном Юлий кинулся Обрюте на шею. А дядька думал тем временем, что нужно взять Юлия за руку и отвести вглубь Камарицкого леса за сорок верст от имения в глухие и дикие предгорья – к давнему своему знакомцу монаху-отшельнику, который семь лет назад, по слухам, нуждался в тихом и богобоязненном послушнике. Может статься, отшельник послушника уже нашел, а может, уже и потерял, может, и кости монаха уже истлели… В этом прискорбном случае, прикидывал дядька, следовало бы, пожалуй, пристроить Юлия за самого монаха, в ту же келью, если она еще не разрушилась.