Рождение волшебницы

Золотинка только вздохнула.

Больше Буян ничего не сказал – если иметь в виду подвиг. Они спустились с кручи, неспешно перебрасываясь словами о пустяках. И на прощание Буян ни словом не обмолвился о действительно важном, словно считал тот незаконченный разговор не бывшим. Но Золотинка понимала, что молчит он не потому, что принял и признал ее смятение, – молчит потому, что слова излишни. Буян знал, как глубоко запало брошенное им семя. Они распрощались почти холодно, с чреватой скорым раскаянием сдержанностью, которую не могли и не хотели преодолеть.

И разошлись, мучительно сожалея друг о друге.

И так, к исходу изока месяца круглолицый малыш с котомкой за плечами остановился в виду придорожной харчевни, которая уцелела вместе с другими постройками на краю обширного пожарища. Малыш неспешно, с нарочитой замедленностью оглянулся по сторонам, потом отступил к ракитнику, где извлек из-за пазухи короткую гладко выструганную рогульку и пустил ее, прихватив привязь, в сторону разлегшихся по земле теней.

Хотенчик сюда и тянул – к востоку. Сегодня, как и вчера, разве что натяжение привязи становилось день ото дня ощутимей, хотенчик начинал рваться и, казалось, обещал счастливую встречу за ближним подъемом дороги среди погорелого леса… еще несколько верст, несколько сот шагов за черту… Но Золотинка, не раз обманутая и обманувшаяся, не доверяла неугомонным призывам рогульки. Однажды уж ей случилось шагать семьдесят верст подряд, чтобы свалиться без сил, и, спозаранку поднявшись, продолжать горячечный бег.

Как ни велик был соблазн добраться засветло до леса, Золотинка упрятала рогульку в надежное узилище – за пазуху и за пояс, поглядела на черпнувшее уже землю солнце и направилась к харчевне.

За воротами под тесовой крышей открылся широкий двор с колодцем и коновязью, на дальнем краю его, замыкая ряд навесов и амбаров, тянулся длинный поземный дом. Десяток лошадей во дворе, хотя и смутили пигалика, однако мало что сказали ему об удушливом столпотворении в полутемной горнице.

Конницей, по всему видно, в харчевне не обошлось, всем заправляла пехота. На столах среди не слишком щедро расставленной посуды высились высокими гребнями и перьями шлемы, других доспехов, правда, не примечалось, редко – нагрудник или кольчуга, а больше кожаные полукафтанья да мечи на перевязях. И напрасно было бы искать щиты, копья или бердыши – в тяжелом вооружении не было необходимости, харчевня-то, судя по всему, сдалась без боя.

Золотинка замялась на пороге, подумывая заночевать в поле как придется, когда очумелая от призывных криков служаночка остановилась, удерживая большой глиняный кувшин, как ребенка.

– Пусто у нас, хоть шаром покати! – выпалила она высоким, но каким-то странно заглушенным, словно бы не совсем внятным голосом, который заставил Золотинку встрепенуться в трудном припоминании. – Ничего нет. Господа военные обещали корову, но не возвращаются.

– А комнатка какая найдется? Приткнуться, – быстро, чтобы придержать девушку, спросила Золотинка.

Мучительно знакомый, нечто будивший в душе голос заставлял ее мешкать, хотя понятно было с первого взгляда, что искать в переполненной завоевателями корчме решительно нечего. Это-то и пыталась внушить малышу озабоченная служаночка.

– Вам негде ночевать? – спросила она, отбивая любезности вояк – стоило бедняжке задержаться на два слова, и она уж лишилась свободы, прихваченная поперек стана. – Если только вы не очень голодны, – вскрикнула она жалобно и, не выдержав насилия, приветила любезника кувшином.

Он принужденно загоготал, а когда выпустил девчонку, выругался сквозь зубы – видно, кувшин оказался увесистый.

– Вам лучше уйти! – жарко шепнула служаночка, подскочив к двери.

Угарная горница за спиной девочки – на вид ей казалось лет двенадцать или четырнадцать – гудела… И опять нечто такое в крошечных губках девочки, исстари знакомая жалоба и укор, заставило Золотинку насторожиться. Подозрение представлялось, однако, настолько нелепым и несуразным, что стыдно было как-то и продумывать его до конца.

– Как тебя зовут? – спросила Золотинка, злостно мешкая.

В горнице стучали, теребили служаночку криками, она лишь глянула, укоряя малыша за бесцельные, не вовремя разговоры, и, явив на мгновение бледное чистое личико, исчезла в дыму преисподней. Пренебрегая враждебными взглядами питухов, в некотором забытье, Золотинка шагнула за ускользнувшей девушкой. Досадливое недоумение, шевельнувшееся что-то в глубинах совести, заставило ее побеспокоить ближайшего из вояк:

– Простите, сударь, – сказала она нежным пигаличьим голоском, – вы не знаете случайно, эта девушка, служанка, давно она здесь? И сколько ей лет? Она что, дочь хозяина?

Напрасно однако Золотинка рассчитывала умиротворить собеседника сугубой вежливостью. Этой вежливостью уязвленный, долговязый ратник скорбно разглядывал малыша, не выказывая ни малейшей склонности к сотрудничеству.

– Спасибо, сударь, – молвила Золотинка, когда молчание неприятно удивленного вояки стало внятно даже шумным его товарищам. Они выжидательно повернулись.

Ни на чем больше не настаивая, Золотинка благоразумно отступила к стене, где присела на корточки и развязала котомку в расчете на залежалый сухарь.

Маленький, с тихим вежливым голоском пигалик, стремился, по видимости, стать еще меньше, насколько это было возможно, и, уж во всяком случае, никому себя не навязывал. И все же добросовестная скромность его не осталась незамеченной. Скромность в этом шумном вертепе сама по себе уж гляделась вызовом, вежливость и воспитанность малыша оскорбляли глубинные понятия кабацких удальцов. Не поднимая глаз, пигалик ощущал себя средоточием враждебного любопытства.

Заскрипели замусоренные половицы, и в двух шагах перед Золотинкой остановились башмаки. Человек наклонился подтянуть чулок. Обглоданный мосол в руке мешал ему управиться, он оставил чулок, а кость обронил Золотинке под ноги. Это был завидных размеров мосол, не вовсе даже еще обглоданный и с признаками костного мозга внутри.

Долговязый хмырь, не дрогнув ни единой черточкой отупелого лика, глядел уныло и не особенно даже осмысленно, словно бы не совсем понимал, какое употребление нежданному подарку сделает приблудный пигалик. Потом шатнулся назад к столам и принялся сгребать разбросанные между кружками и кувшинами объедки. И кто-то другой догадался швырнуть кость по назначению – прямиком через горницу. В пигалика не попал, но смачно угодил в стену, что вызвало вполне оправданное обстоятельствами веселье.

Золотинка вздрогнула и переложила котомку на колени, сдерживаясь. Другая кость скользнула по полу городошной битой. А потом тотчас пришлось пригнуться. Гаму было много, но снарядов, как видно, не хватало, вояки больше ревели да стучали кружками, а пигалик, сжавшись, испуганно зыркал. На, куси! Угощайся! – дальше этого жизнерадостная предприимчивость шутников пока что не простиралась.

Распахнутая в тусклый вечер дверь подсказывала Золотинке выход. Пора было уносить ноги. По правде говоря, она уж плохо помнила, чего упорствует и что ищет. Первоначальные подозрения относительно служаночки казались ей под действием обстоятельств праздным вздором. Девчушка эта была с виду моложе Нуты, и хотя очень уж походила детским своим личиком на заморскую принцессу, простонародная речь без малейшей мессалонской гнусавости и излишнее самообладание говорили не в пользу подозрений. Померещилось, знать, решила Золотинка, вставая.

Но тут-то и выскочила заполошенная служаночка.

– Как ни совестно! – с налету треснула она долговязого кулачком между лопаток и воскликнула возмущенно: – Да ведь он маленький!

Пара сочных замечаний и раскатистый гогот по углам корчмы служили девчушке ответом. Распаленная отвагой, она не понимала, что гогот этот и есть прощение, что запальчивость ее одобрена и прощена. Девушка дрожала, как это бывает с не столь уж храбрыми, но решительно бросившимися в неминучую опасность людь-