Рождение волшебницы

– Вы просили комнату! – сердито выпалила она, обращаясь к пигалику с очевидным намерением так или иначе увести малыша прочь из горницы.

– Спасибо! – пробормотала Золотинка, окончательно прозревая в этот миг, что девчонка все ж таки не принцесса.

– Идите за мной! – бросила служаночка.

Переменчивые нравом рубаки хохотали от удовольствия. Однако стоило долговязому со спущенными чулками с каким-то грубым присловьем облапить девушку – зрители одобрительно заревели. Служаночка только пискнула.

А Золотинка замешкала – на те несколько мгновений, которые понадобились ей, чтобы провернуть Эфремон острием вниз и прошептать несколько заклинаний, которые называются «сеть». Опытный чародей, зная дело, мог бы приметить, что узкие штаны пигалика чуть-чуть как будто бы вздулись – невидимая оболочка плотно облегала тело оборотня, утраивая, удесятеряя мышечную силу. Хорошенький пигалик с васильками в соломенных волосах потянулся на цыпочки, чтобы достать верзилу до плеча и постучал:

– Эгей! Я здесь!

Вояка, видно, ни на мгновение не забывал, что имеет дело с пигаликом, а не с мальчишкой, и вовсе не склонен был пренебрегать им как противником. Отшвырнув девушку, он махнул кулачищем, так что пигалик, несмотря на вызов к поединку, едва успел вскинуть руку, прикрываясь.

Удар был так силен, что малыш не устоял и не мог устоять, потому что весил каких-нибудь полтора пуда, не многим больше дворняжки, – сеть не спасла его, он отлетел мячиком. Но не опрокинулся, а остался в точно таком же положении, как встретил удар: расставив ноги и заградившись рукой, которая нисколько не согнулась при столкновении, словно это была не рука, а жесткий железный крюк. Раскорякой отлетев до стены, малыш ударился и тем же образом, не сменив положения, упруго отскочил обратно. С проклятиями и ревом корчма очутилась на ногах.

– Бей недомерка! – вековая ненависть и страх перед нечистью выплеснулись внезапной злобой.

Однако похожий на кувалду кулак верзилы при новом ударе, к удивлению и ужасу задорных зрителей, неведомым образом застрял между ручонками малыша, словно попал в зубчатые колеса мельницы. Спущенные Чулки ахнул и скрючился, с жалким воплем согнувшись. При гробовом молчании корчмы пигалик подталкивал его сзади, у самого стола нажал заломленную руку чуть больше, заставляя противника опустить голову… и еще, еще пригнуть… Должен был тот сложиться со стоном в три погибели и в таком уже виде, умалившись до последней крайности, сунуться под стол, где и застрял. Похожий на семилетнего мальчугана пигалик отскочил, сверкая глазами.

Но корчма молчала. Выпавший из волос василек болтался, свесившись до плеча, пигалик тяжело дышал, ожидая нападения. Потом попятился, чтобы не подставлять спину, вернулся за брошенной к стене котомкой и тогда увидел служаночку.

– Вы хотели показать мне комнату, – напомнил он, сдерживая голос.

На пороге кухни толпились тени – хозяева и прислуга.

– У нас нет комнат! – испуганно предупредила худая, с изможденным лицом женщина в неопределенного цвета платье – по видимости, хозяйка.

Хозяин, на удивление толстый, с неким зыбким подобием подбородка мужчина, пятился, отступая в смежное помещение, которое, вероятно, было кухней и кладовой сразу. Тут, словно опомнившись, он схватил скворчащую на плите сковородку, махнул ею в воздухе, развевая чад, и сунул служанке:

– Где ты шляешься? Неси гостям! Зовут, слышишь?! – и сорвался на сип: – Не в свое дело не лезь! Не суйся! – На жирной, обрюзгшей голове его терялись глаза и плоский нос, губы тряслись. Рубаха лопнула и разъехалась от распиравших хозяина чувств: две-три завязки на пузе едва удерживали края туго натянутой ткани, в расселинах лоснилось волосатое тело. – Живо к гостям! И не дури!

– Я… я не пойду больше! – пролетала девочка шепотом, чтобы не слышали в горнице. – Я боюсь.

В харчевне словно взбесились, опомнившись после потрясения, стучали кружками и топали:

– Хозяин, дышло тебе в глотку! Вина! Хозяин, мяса! Жрать давай! Тащи все на стол, сукин сын! Сами пойдем искать, песья кровь!

Домочадцы: хозяин, его жена и толстомясая девица, которая, несомненно, совмещала в себе достоинства отца и матери, босоногий парень в посконной рубахе и штанах – все как будто обомлели. Тяжелая медная сковородка с длинной, в аршин, рукоятью очутилась в руках у крошечной служаночки, та удерживала ее, напрягаясь туловищем и руками. А домочадцы подталкивали со всех сторон и словом, и делом:

– Иди, Остуда! Ступай! Пощекочут легонько, так не убудет!

– Иди, усадьбу спалят! Иди, Остуд очка! – шипел западающим, жалким голосом хозяин.

Пришла пора и Золотинке вмешаться. На время забытая, она склонилась над шипящим мясом, на пробу потыкала перстнем здесь и там и воскликнула с заранее приготовленным изумлением:

– Мясо-то, боже мой! сырое! Как же так?! Совсем сырое!

Ужасной такой нечаянности не ожидала даже служаночка, пораженная, она перестала цепляться за сковородку, так что Золотинка получила возможность передать это чадящее сооружение в надежные руки – отцу семейства, хозяину и повару в одном лице, который разинул рот возразить и позорно осекся:

– Быть не может! – ахнул он, как раздавленный.

Достаточно было взгляда, чтобы убедиться, что мясо, сколько его ни было на огромной, не многим меньше тележного колеса сковороде, сочилось сукровицей, безобразно сырое, непригодное даже для людоедов. Сходное с ужасом потрясение заставило повара позабыть служаночку:

– Ножа! – взревел он. – Дайте ножа! – И уже слезно, рыдая: – Кто-нибудь! Ради бога! Ради всего святого! Ножа!

Мгновение можно было думать, что несчастный спешит зарезаться.

А горница ходуном ходила, трещали доски, лопались горшки:

– Жрать давай, страдник, кабацкая тля!

Между тем Золотинка не тратила времени даром. Зачерпнув ненароком горсть седого пепла в устье печи, она потянула покорную от растерянности служаночку в темный угол, к бочкам. И здесь, воспользовавшись суматохой, улучила миг, чтобы вскинуть и вздуть над собой пепел, а потом тотчас чиркнула пальцем, на котором сверкнул синий огонек. Медленно оседающий туман заискрился, пелена горела и рассеивалась исчезающим дымком.

– И давай молчи! – возбужденно шептала Золотинка, удерживая девушку. – Нас нету!

И вовремя: одверье напротив полнилось повалившими из горницы воинственными гостями.

– Жрать давай! И где гаденыш? Недомерка давай! – орал Спущенные Чулки, выказывая людоедские наклонности.

И действительно, где гаденыш? Погромщики словно ослепли. Они шныряли по кухне, потрошили крупы, сражались с подвешенными к потолку связками лука. Они находили время для закромов и для бочек, хлопали дверями, крышками ларей и рундуков, опрокидывали что-то в кладовке. Без всякого снисхождения они заставили раскудахтаться подушки и перины в смежной спальне, откуда уже летели перья. То есть, выказывали чудеса проницательности, пересматривая, перещупывая, переколачивая все подряд, – и не обращали ни малейшего внимания на прижавшихся друг к другу гаденыша и паршивку. Они их не видели.

Блаженная улыбка слабоумия блуждала на лице хозяина: благоволительно озираясь, он благословлял погромщиков тихим умиротворенным прощением. Хозяйка, мелко стуча зубами, причитала на пороге спальни, однако не решалась туда соваться. Босоногий парень, кухонный мужик, остервенело кусал ногти, время от времени издавая неясного смысла звуки: гы-ы-ы! А мясистая девица, плод счастливого супружества, побледнев от избытка впечатлений, обдумывала кликушеский припадок.

Пигалик и служаночка жались за бочкой в закутке у стены.

– Вы волшебник? – прошептала служаночка, не находя иного слова для того, чтобы объяснить невнимательность погромщиков.

– Это не совсем так, – тихонечко отвечала Золотинка. – Не совсем точное слово… Сколько вам лет?

– Девятнадцать, – прошептала, не задумываясь, девушка, трепетная рука малыша на ее ладошке чуть приметно дрогнула и замерла. В глазах пигалика она прочла нечто большее, чем удивление. Ничего еще не было сказано, но чистое личико девушки разгорелось, она попыталась высвободиться, дернула руку, чего-то устыдившись, и воскликнула ни к селу ни к городу: