Рождение волшебницы

Немного погодя она принялась переставлять утварь, выказывая при этом немало вкуса и изобретательности. Стол отодвинула, громоздкий дорожный сундук велела выставить вон. Послала девушек за цветами, а вазы, одну и другую, устроила на покрытом сукном полу. И когда неожиданно для всех вошел Юлий – он и сам смутился, обнаружив здесь Золотинку, – она обняла Нуту и взяла ее за руку. Плотно обхватила, ощущая дрожь жилочек, отчаянную борьбу сердечка.

Но если Зимка держала Нуту, помогая ей не упасть, то некому было облегчить Юлию его трудное положение. Он пытался вести разговор, но запинался взглядом, наткнувшись на Золотинку там, где следовало ожидать Нуту, и тщился возвратиться глазами к жене. Стараясь не видеть никого, кроме Нуты, Юлий и в самом деле мало что видел – он ухитрился не заметить разительных перемен к лучшему, которые произошли в ее внешности. Ни слова не сказал о прическе и ушел, пробормотав напоследок что-то невразумительное. Отуманенные глаза Нуты блестели слезами.

А Зимка уже не выпускала подругу. И когда нежной своей рукой она угадывала учащенное биение крови, нечто бунтарское мерещилось в сильных толчках Нутиного сердечка… тогда целовала государыню в висок, еще лучше в шейку – в самую жилочку.

Скоро весь расползшийся по холму стан с бесчисленным уже обозом двинулся берегом Белой в столицу. По воде, в лодках, везли женщин, золото и припасы. Тут уж естественно было потесниться. Как только Зимка обнаружила, что супруги ночуют раздельно, залезла к Нуте в постель и там уютно устроилась.

Войско и весь разношерстный сброд тянулись короткими переходами не спеша. Говорили, что наследник писал отцу, великому государю Любомиру, и получил ответ, и что все недоразумения разрешились. В том смысле, вероятно, что великий государь Любомир и наследник Юлий обошли молчанием главную статью разногласий – Милицу. Но она была, великая мачеха. Разоблаченная ведьма, проклятый принародно оборотень. Она вернулась, воспользовавшись первой же оплошностью престарелого государя, чтобы возвратить себе его дряблое сердце и вместе с ним ложе, престол и власть.

Но вооруженные толпы, возраставшие в числе по мере того, как медлительный поход приближался к Толпеню, понимали намерения наследника как-то по-своему. Ничем иным нельзя было объяснить разудалое зубоскальство у костров, оскорбительные для чести Любомира и Милицы запевки и словечки – непонятно с чего возникшее ощущение победы в не бывшей еще битве.

Явственно ощущавшийся в войсках дух отваги замещал порядок. При всякой попытке распределить людей по полкам концы не сходились. Так, ставши у моста через реку, Юлий насчитал в течение часа четыре тысячи вооруженных людей, но во всех пяти наличных полках по отчетам начальников не набиралось и полутора тысяч ратников.

– Остальные миродеры. Бездомные собаки войны – миродеры, – сумрачно заметил Чеглок, наблюдая застеленную пылью дорогу.

– Как навести порядок? – повернулся Юлий к боярину Чеглоку.

Седой вельможа с обманчивой внешностью простоватого мужика – обширные щеки, нос картошкой, густые разросшиеся брови, которых никогда не касались щипчики цирюльника – имел готовый ответ:

– Повесить пятьдесят человек, государь.

– Почему ж именно пятьдесят?

– Вряд ли вам будет по силам повесить пятьсот.

Юлий вскинул глаза. Взгляд его выражал укор, которого даже Чеглок, давно огрузневший душой и телом царедворец, не мог не почувствовать. Впрочем, умение читать в сердцах государей всегда входило в число обязательных учебных предметов для придворных, а Чеглок уж был далеко не школьник. Последние дни и недели боярин присматривался к наследнику со все возрастающим удовольствием.

– Государь, – негромко молвил он, оглянувшись так, что полковники сразу же сообразили придержать коней, – государь, – повторил он, когда спутники отстали, – люди пойдут за вами, если поверят, что вы готовы идти до конца. Они ждут, что вы снимите с них груз сомнений, неопределенности, да и совести тоже. Да – совести. Это участь вождя – все принять на себя.

– Я понял. А кто снимет с меня мои грехи? Тяжесть преступлений, которую вы хотите на меня навьючить?

– Они и снимут.

– Кто?

– Да они же – толпа. Они простят вам все за успех.

Юлий сдернул светлую шапочку с пером, обмахнул испарину с лица и натянул шапочку снова, еще плотнее, на самый лоб.

– Чеглок! Я не буду воевать с собственным отцом. Ни при каких обстоятельствах.

– Я это уже понял, государь, – вздохнул Чеглок. Они встретились взглядами, юноша и матерый, почти седой мужчина: посмотрели так, словно не было между ними пропасти в тридцать лет. – Только прошу вас, государь, – молвил воевода, еще раз оглянувшись на отставших спутников, – не говорите об этом никому, кроме меня.

Юлий хмыкнул, не удивившись просьбе.

– Боюсь, Чеглок, вы ошиблись, если сделали на меня ставку.

– Поживем – увидим.

Большая белая карета восьмериком подкатила к войсковому стану на h исходе четвертой недели похода. Карета прибыла из столицы.

Кони стали, проворные гайдуки разложили подножку, и тогда, глянув по сторонам, бледный, как от морской болезни, выбрался на волю из атласного чрева колымаги молодой человек в черном.

Наряд его составлял пышный полукафтан черного бархата и черные чулки под самый пах, шею обнимал узенький воротник накрахмаленного полотна. Вместо меча или другого оружия юноша имел для обороны от мирских напастей свисающие из-за пояса четки. Рудого цвета кораллы на тесьме, увязанной в золотое колесо Рода, составляли единственный предмет роскоши, который позволил себе прибывший.

Это был младший брат Юлия, сын великого князя Любомира Святополк. Ступив на твердую землю, он обтер кисти рук друг о друга, – так тщательно и неторопливо, что в этом случайном как будто движении угадывалось нечто от ощущения греховной нечистоплотности. Потом оглядел стоящий на дороге и по обочинам ее в потоптанной пшенице обоз и тогда уже, распознав в толпе брата, направился к нему, улыбаясь тоненькими морщинками.

Люди Юлия и спешившаяся свита Святополка отступили, чтобы не мешать родственному свиданию, а когда гость из столицы вручил брату письмо и тот взломал печать, смолкли последние разговоры. Напрасно, однако, искушенные царедворцы пытались что-либо понять по лицу наследника. Пробежав глазами послание, он безмолвно спрятал бумагу и подвел Святополка к незатейливой повозке, где восседала княгиня Нута и рядом с ней на такой же кожаной подушке волшебница.

Приветствуя Нуту пространными учтивостями, Святополк, однако, не мог удержаться, чтобы раз и другой, словно бы против воли, не глянуть на златовласую ее соседку. И слишком заметно, до неприличия воодушевился, когда получил возможность обратиться к Золотинке непосредственно:

– Сударыня! Толпенский двор гудит… Только и говорят, что о чудесном исцелении наследника. Великий государь и великий князь Любомир Третий, напутствуя меня, подчеркнул особо, что считает себя в неоплатном долгу перед той, сударыня, которая… То, что вы сделали для наследника и для всего народа слованского, будет записано в летописях нашего государства. Матушка Милица со своей стороны просила засвидетельствовать глубочайшее почтение и восхищение – подлинные ее слова, сударыня! Помяните мое слово, говорила матушка принародно, что слованский народ еще придет в немалое изумление от этого юного дарования.

– Нет, ну это… Зачем? – пролепетала Лжезолотинка, демонстрируя смущение. На самом деле это было не смущение и не застенчивость – озноб. Ледяной озноб и оторопь при виде открывшейся бездны. Словно дернул кто: куда ты лезешь, опомнись, Зимка!

Нута, Золотинка и Святополк перебрались в столичную карету. Благочестивый юноша развлекал дам дворцовыми новостями, а Нута сводила разговор к семейным делам, пытливо расспрашивая о новых родственниках. Золотинка с притворным равнодушием выскочки присматривалась к убранству кареты: атлас, бархат, лаковое дерево, серебряные застежки. Сколок столичного великолепия.