Страница 157 из 353
Насчет последнего, правда, хвалиться особенно не приходилось. Эти козьи груди, маленькие и острые, вызывали у Зимки какое-то жалостливое удивление, от которого пересыхали слезы. И потом эти резкие черты лица, суховатую определенность которых не искупали даже карие глазищи под густыми бровями… Зимка без колебаний отдавала предпочтение самой себе – той ядреной, бойкой красавице, которая исчезла по манию чародея. Верно, тут было что-то и от ревности к своему-чужому обличью.
Забывшись у зеркала, она пребольно щипала чужую грудь, стиснув сосок, и крутила, заводила набок нос, чтобы унизить беззащитную Золотинкину плоть перед повелительным Зимкиным духом. В таком-то состоянии возле зеркала Юлий и застал Лжезолотинку, когда старшая служанка впустила княжича в шатер, а сама исчезла.
Полуденное солнце жгло красное полотно шатра, в его воспаленном полусвете Зимка и увидела юношу, жарко горящее лицо его…
О боже! Когда б он глядел так на нее, на Зимку, а не на подставленную вместо нее Золотинку с испуганными карими глазами! Горькое ощущение несправедливости заставило Зимку наморщиться, прикусив губу, и она воскликнула с неожиданной, пылкой искренностью:
– Как я это все ненавижу! Эти глаза, нос, рот!.. – она прихлопнула себя по щеке и, в надежде стряхнуть наваждение, яростно мотнула головой, рассыпая жаркое золото волос. – И всё, всё!
Взволнованным, но уже не совсем искренним жестом – он отдавал красивостью – Зимка стиснула грудь и прошлась по себе обирающим скольжением рук.
Ошеломленный, Юлий шагнул вперед в попытке следовать за девушкой, за каждым страстным словом ее и движением. Он не замечал преувеличенности, чтобы не сказать недобросовестности. Не только потому, что и собственные чувства его были чрезмерны, но и потому еще, что Зимка не совсем лгала. То была чудовищная смесь искренности и расчета, которая тем губительнее обольщает, что кажется правдивее самой правды.
И все это уж не имело значения: была ли Зимка искусна, ловка и убедительна или выказывала бросающуюся в глаза безвкусицу – раз подхвативши, судьба несла ее победным порывом. Дьявольское везение не исчерпало себя; что бы Зимка ни выкинула, она не могла себе повредить, все шло ей впрок, на пользу, все получалось вовремя и к месту, складывалось один к одному, ослепляя блеском удачи.
Юлий стоял, растерянный и безвольный. В руках он держал лаковую шкатулку, но, видно, забыл зачем. Если и хотел что сказать, то потерял мысль – ничтожную и лишнюю. Жаркие губы его приоткрылись.
И Зимка со сладостным испугом поняла: сейчас. Что-то сейчас будет. Она смешалась, позабыв кривляться. И ничего лучшего не могла сделать. Она опустила очи, чувствуя, что никакая сила не заставит ее взглянуть на юношу. Сердце стукнуло в груди так, что понадобилось опуститься на тахту.
А Юлий… чудилось, споткнулся, сделал неверный шаг – это можно было услышать… Не отводя от девушки взгляда, неловко и осторожно, словно опасаясь нарушить тишину, положил шкатулку на тахту. Потом попятился к выходу, не вымолвив ни единого слова с того самого момента, как вошел. Спохватившись, Зимка застигла взглядом лишь колыхание занавесок.
В резной шкатулке, что оставил Юлий, она обнаружила знакомую золотую цепь с большим изумрудом на подвеске. Ту самую, что продала купцу. Оборотистый торгаш, надо думать, предложил драгоценность государю, имея в виду выручить достаточно денег, чтобы расплатиться с Золотинкой.
– Чудеса, да и только! – пробормотала Зимка и мгновение спустя расхохоталась нездоровым, кликушеским смехом.
Больше она уж не плакала ни наедине с собой, ни на глазах служанок. Теперь она знала, что все в порядке.
Она надела дареную подвеску к платью с глубоким вырезом и покинула шатер, имея единственную цель пройтись по улице походного стана. Даже здесь, в этом сборище бездельно гомонивших вояк и смело вторивших им женщин, среди выпряженных повозок, бочек, сложенной на земле клади, среди копий, мечей и шлемов, среди пряных и дымных запахов, среди вони, которая отмечает скученное становище людей, – даже тут сверкающие волосы волшебницы вызывали восхищение. Разговоры смолкали при одном приближении Золотинки. Разнузданно реготавшие мужчины изъявляли свои чувства поспешными попытками привести в повиновение расслабленные жарой и вином конечности, снимали свои мятые шляпы. Женщины обращали к Золотинке улыбчивые лица. Никто не выказывал и тени зависти к ее превосходству, настолько разительному, что и речи не было, чтобы мериться.
По правде говоря, засидевшаяся в шатре Зимка и не ждала такого торжества. Скромно потупив взор – что не мешало ей с острым чувственным наслаждением впитывать токи благоговейного любопытства, – она прошлась до неправильных очертаний площади, где на высоком, как мачта, шесте полоскалось знамя Шереметов.
Она остановилась перед тройной голубой палаткой. Это было местопребывание княгини Нуты. Латник у входа вытянулся, но там, в закрытом шатре, никак не могли видеть волшебницу. И все же Зимка уловила за провисшими синими полотнищами переполох: взволнованные шепотки, лихорадочный шаг и потом – испуганная, растерянная тишина. Часовой у входа значительно тронул ус и еще раз, повторно, застыл, показывая, что молодцеватая стойка с отставленным в сторону бердышом нисколько его не затрудняет.
Меж раздвинутыми полами выглянуло бледное на солнце личико простоволосой девчушки. Понуждаемая лихорадочным шепотком у себя за спиной, сенная девушка выскочила из шатра и залепетала:
– Великая государыня всегда рада… Просит… видеть царевну-принцессу Золотинку…
Зимка немедленно вернулась, чтобы остаться у великой государыни насовсем. Вцепилась в нее самой требовательной дружбой, какую только может выдержать ослабший духом человек, и не отпускала. Едва ступив под синюю сень шатра, Зимка заговорила и больше не закрывала рта. Поначалу Нута силилась еще отвечать, но это неважно у нее выходило: запнется на пустячном замечании и смолкнет. Блеклое, с таким же синюшным, как у служанок, оттенком личико государыни казалось еще более мелким и незначительным, чем прежде. Слегка раскосые глазки ее, младенческий ротик приняли выражение обиженное и несчастное.
Под ноги ей подвинули низенькую скамейку, потому что в кресле обычных размеров мессалонская принцесса не доставала туфельками до земли. Нута вполне могла бы сойти за ребенка, за хорошенькую девочку, если бы не эта нелепая, неуклюжая шапка на голове. Мессалонский головной убор вызывал в воображении Зимки богато изукрашенный сосуд, ручкой которому служил свисавший на затылок и подобранный к основанию шапки язык бледно-лиловой ткани. Хватким веселым взглядом Зимка живо подметила нелепость Нутиного наряда и, как истинная подруга, не стала скрывать свое мнение.
– А что это у тебя на голове, мать?! – прыснула она вдруг. – Ну, даешь! Кулемой прикинулась. Нет, не пойдет так. Нужно что-нибудь такое… круглое… Не ведро, а, скорее, корзиночку. Гнездышко такое хорошенькое – вот что тебе пойдет!
Невзирая на слабую попытку сопротивления, она стащила Нутину шапку, бросила ее на покрытый сукном столик и взялась копаться в заколках плотно уложенных волос. Служанки Нуты, оставленные без руководства, почли за благо присоединиться к Золотинке. Общими трудами они распустили прическу и взялись все переиначивать.
– Ну вот! – удовлетворенно отстранилась Зимка. – Куда лучше. Это совсем другое дело.
Искусно переплетенный лентами и тесьмой платочек свисал на лоб и на уши прозрачными оборками, там и сям выбивались прядки черных волос. Самый облик Нуты переменился. Исчезло все напряженное, вымученное, что так впечатлило Зимку, когда она только вошла в шатер, и обозначилось нечто трогательное, прелестное такое и простодушное, маленькой девочке под стать.
Нута глядела в зеркало, которое держали перед ней служанки, и молчала, словно подыскивая возражения.
– И не гляди букой! – одернула ее Зимка. – Тебе это не идет. Тебе порхать надо, а ты букой!
Теперь понадобились кисточка и сурьма, чтобы подправить брови. Прежде бритые по мессалонскому образцу и слегка только подросшие, они гляделись блеклым, немного лишь посеревшим следом. Зимка щедро оттенила брови и прогнула дугой.