Рождение волшебницы

Можно было, однако, заметить, что освобожденные от оков узники встречаются гораздо реже, чем следовало бы ожидать. Да и те, что попадались, в неком душевном оцепенении топтались возле своих углов, с потерянным видом ощупывали стены и оглядывались. Казалось, они не знали, что делать со своей свободой. Захваченные светом факела, они жмурились и вовсе уже теряли остатки сообразительности.

– Идите за мной! Я выведу всех на волю! Вы свободны! – кричала Золотинка и тем только оглушала несчастных.

Когда она смолкла, различила смутивший ее гомон. Его не могли породить все раскованные узники вместе взятые, даже если бы Поглум умудрился согнать их всех… А мог ведь и умудриться! Нехорошее подозрение сразу обратилось уверенностью. Прихватив лишь одного факельщика, Золотинка рванулась и побежала, оставляя за собой душераздирающий крик Фелисы.

В подземном покое, где были решетчатые загородки, смятенному взору ее предстало жуткое зрелище. Поглум выталкивал из тюрьмы Рукосиловых ратников. Уставив поперек прохода толстый железный шест как упор, медведь давил несколько десятков человек сразу, всю сбившуюся перед лестницей толпу. Раскрытые настежь в рассветную муть воротца над плотно придавленными друг к другу головами казались узкими – как недостижимые двери рая. С непостижимой силой медведь приминал, уплотнял, про-о-ода-а-авливал по проходу месиво ревущего народа. Онемелые в удушье лица, выпученные глаза, разинутые без крика рты… И явные мертвяки, уже посиневшие, стояли торчком среди еще живых. Лишь кое-где в пустых клетки по бокам прохода шатались в корчах, валились на пол выпавшие из давки счастливцы.

– С ума сошел! – взвизгнула Золотинка и потеряла голос. – Стой! – сипела она, наскакивая на необъятный, напруженный усилием зад.

Поглум мотнул головой, но Золотинку признал и не лягнулся, чего достаточно было бы, чтобы утихомирить ее навсегда.

– Со-оба-аки… не хотят… на свободу… – просипел он сдавленным голосом.

Стонущий хрип полумертвых людей доводил Золотинку до умопомрачения, и она колотила кулаками мягкий меховой бок.

– Это люди Рукосила! Куда! Их не надо освобождать!

Поглум приостановился, ослабил напор и вовсе убрал кол.

– Как? – сказал он. – Разве не надо?

Некоторое время толпа оставалась в неподвижности. Потом задний ряд едва ли не весь целиком рухнул, на него другие – толпа начала раздаваться, как бы разбухать, роняя из себя придушенных и раздавленных.

– Как же это?.. Что?.. – закряхтел Поглум, устраиваясь задом на пол. – Зря освобождал, выходит? – Пытаясь скрыть смущение, он сунул кол за плечо, чтобы почесаться. Десятипудовый шест, едва умещавшийся в проходе, мазнул шатавшегося за спиной медведя доходягу – тот шлепнулся наземь без стона. – Видишь ли… – миролюбиво продолжал Поглум, – они не хотели выходить из клеток – я рявкнул… А во дворе стража – не пустим… Так вот оно все… да… А где Маша-то? – он беспокойно оглянулся в темноту.

– Маша велела передать, – сквозь зубы сказала Золотинка, – что ты свинья! Не медведь ты, а свинья! Тупое чудовище! Гора мяса и горошина мозгов!

Поглум хлопал глазами.

– Ты так брани-ишься… – протянул он с укоризненным удивлением.

Освобожденный от медвежьего усердия народ, кто владел ногами, спешил убраться. Прихрамывая, а то и на карачках люди шли, позли, карабкались по лестнице к выходу, теснились в воротцах, торопясь избыть этот страшный сон.

– Вот что, – решила Золотинка, – никуда от меня не отходи и не смей никого трогать.

– А если он сам меня тронет?

– Терпи. Иди за мной! – прошипела она, направляясь к выходу.

Несколько опамятовавшись, Золотинка заподозрила в этом жутком недоразумении блудливую руку Карася, который если и не прямо направлял усердие Поглума, то присутствовал при его безумствах как сочувствующий зритель. Карась исчез. Во дворе все смешалось. Сторонники Рукосила расползались, и их было больше, чем курников, которые пребывали в замешательстве, лишенные представления о том, что произошло и происходит.

Виноватый Поглум тащился позади Золотинки, а потом отстал. Когда он появился в караульне, узники и охрана, не чинясь между собой, без разбору хлынули вон, оставляя в распоряжении зверя столько пространства, сколько должно было ему хватить для любых проявлений разнузданного нрава.

И Поглум не замедлил его выказать. Не рассчитанная на размеры голубого медведя сторожка затрещала, когда он сунулся в дверь и застрял плечами. Он наддал… И под грохот рухнувших стен вышел на волю, унося на голове крышу, а на плечах одверье.

Золотинка поджидала его у костра, откуда бежали все, способные унести ноги.

– Так-то ты терпишь? – встретила она медведя.

– А что? – затравленно спросил Поглум, озираясь и скидывая с себя обломки брусьев.

Рассвет окрасил небо в пронзительные тона, и повсюду проступили следы ночного погрома. Однако крепость стояла незыблемо, не понесли урона сложенные из камня стены; разгром, постигший все преходящее, уже не производил подавляющего впечатления, как в темноте ночи. Побитые градом лошади среди разваленных повозок, неубранные тела мертвых словно бы стали меньше, незначительней в виду громады нового дня. Все тот же без перемены ветер, свистевший в худых крышах, затянул половину небосвода иссиня-черной клубящейся тучей, рыхлый испод которой пронизывали лучи восходящего светила.

– Не хватило бы градом, – заметил кто-то из стражников.

Сыпануло сухим листом – ничего похожего на град, на его жестко вычерченные, косо упавшие столбы, которые подпирают тучу. Пожухлая листва вперемешку с обломками веток, кусочками коры – всякий древесный дрязг в мутном замедленном падении.

– Едулопы, – приглушенно прогудел Поглум.

Золотинка обернулась:

– Ты откуда знаешь?

– Бабушка сказки рассказывала, – пробормотал Поглум, вперив пристальный взгляд в неуклонно растущую тучу.

Ближе к земле едулопы растеряли сходство с листвой. Они уже не кружились вихрями, а тяжеловесно падали. Раздались разрозненные хлопки.

– Поглум, это опасно? Кто такие? Что это – едулопы? – говорила Золотинка, тревожно озираясь.

– Во всяком случае, бабушка никогда не поминала, чтобы едулопы шли на засолку, – мрачно отвечал Поглум.

Вдруг – все равно вдруг! – прямиком с поднебесья увесистый едулоп угодил в середину обширного кострища. Ухнул – пригасший костер полыхнул клубами горячего пепла, так что и Золотинка, и Поглум отпрянули. То, что билось в жарких углях, съежилось и затихло. Густо оседающий пепел покрывал место самосожжения седым саваном.

На грязную мостовую под ноги приглушенно хлопнулась голова. Не треснула – хотя с мгновенным содроганием Золотинка успела пережить это в воображении, – а смялась с невозможной гримасой и упруго подскочила, расправившись чертами лица, и распахнула глаза. Переворачиваясь, ударяясь о камни густыми рыжими патлами, а то и прямо носом, который каждый раз плющился, голова скакала, успевая при этом, к ужасу Золотинки, зыркать по сторонам. На месте шеи, где следовало ожидать хаос перерубленных, хлещущих горячей кровью жил, бледнела землистая кожица. Заскочив на обод колеса, башка прыгнула еще выше и сквозь изорванную градом рогожу провалилась в кибитку.

Падали руки и ноги, ягодицы, ступни, носы, пальцы, уши. Жестко хлестнуло костяным градом зубов. Шлепнулся Золотинке в щеку и отскочил совершенно круглый, с жемчужным отливом, глаз, пал на мостовую, и без промедления был раздавлен рухнувшим на него с неба безобразным комом зеленоватого мяса – брызнул.

Омерзительный озноб заставлял Золотинку отряхиваться от воображаемых прикосновений, шарахаться, чтобы избежать падающей, летящей по небу косяками нечисти. То же самое происходило по всему двору. Едва вырвавшиеся из тюрьмы послужильцы Рукосила оказались готовы к отвратительной напасти не больше курников – в благоустроенных странах никто прежде и слыхом не слыхивал ни о каких едулопах.

Подобравшаяся низом рука хватила Золотинку за щиколотку. Девушка со вскриком брыкнулась, пытаясь вырваться, прежде чем осознала, что за капкан ее ухватил. Три разномастных руки неравной величины и сложения срослись плечевым поясом. В бугристом сплетении невозможно было заподозрить даже подобия головы, однако стояло торчком ухо и пузырился прилепленный по-рачьи глаз. Паук держал Золотинку цепким захватом одной руки, другая шарила в воздухе, хватая пустоту, а третья конечность тянула в сторону, шкрябая по неровностям мостовой.