Абсолютист

— Прошу вас, — перебил я, — давайте все же…

— Да, сэр, простите. Только это очень некрасивая история, вот и все. Мы ведь с вами знаем свет, правда, мистер Сэдлер? Я могу говорить откровенно?

Я пожал плечами. Наверное. Трудно судить. Если честно, я даже не очень понимал, что означает это выражение.

— Дело в том, что утром у нас вышел некоторый шум. — Мальчик понизил голос и доверительно склонился ко мне. — И конечно, весь дом перебудили к чертям. Простите, сэр. — Он горестно покачал головой. — Оказалось, что мистер Чартерс, которого мы считали тихим, добропорядочным джентльменом, вовсе не таков. Вчера вечером он вышел, а вернулся не один! Конечно, у нас есть правила, которые ничего подобного не допускают.

Я невольно улыбнулся. Какие строгости! Словно этих четырех лет и не было вовсе.

— И это все? — спросил я, вообразив себе одинокого мужчину, заботливого сына ипсвичской старушки. Он нашел себе спутницу на вечер, готовую скрасить его одиночество, — может быть, совершенно неожиданно нашел, и влечение пересилило осторожность. И вовсе незачем из-за этого поднимать такой шум.

— Нет, не то чтобы все, сэр. Понимаете… человек, которого привел мистер Чартерс, оказался просто-напросто воришкой. В результате мистера Чартерса обокрали, а когда он запротестовал, приставили ему нож к горлу, и вот тут-то поднялся шум до небес. Мамка проснулась, я проснулся, другие гости выскочили в коридор прямо как были, в ночном платье. Мы постучали ему в дверь, а когда ее открыли… — Он, кажется, колебался, стоит ли продолжать. — Мы, ясное дело, позвали полицию. Их обоих забрали. Но мамка ужасно расстроилась. Ей кажется, что наше заведение теперь испачкано. Она поговаривает о том, чтобы его продать, вы можете в это поверить? И уехать обратно к ее родне в западные графства.

— Наверняка мистер Чартерс тоже весьма сильно расстроился, — сказал я, искренне сочувствуя. — Бедняга. Я понимаю, арестовали его спутницу — она угрожала физическим насилием, но его-то за что? Неужели за моральное падение?

— Именно, сэр. — Дэвид выпрямился в полный рост и взглянул на меня с величайшим негодованием. — Это именно что глубочайшее моральное падение.

— Но ведь он не нарушил закон, насколько я понимаю. Не вижу, за что его призвали к ответу, даже если он украдкой немного погрешил против нравственности.

— Мистер Сэдлер, — хладнокровно произнес Дэвид. — Я скажу вам все как есть, потому что вы, видно, меня не поняли. Мистер Чартерс привел вовсе не даму, а юношу.

Он кивнул мне, как один знающий свет человек другому. Я покраснел и отвернулся.

— Ах вот оно что, — протянул я. — Тогда понятно.

— Теперь вы видите, почему мамка так расстроена. Если это выплывет наружу… — Он быстро взглянул на меня, словно ему вдруг пришла в голову какая-то мысль. — Надеюсь, сэр, вы сохраните все это в тайне. Иначе мы по миру пойдем.

— А… конечно, конечно. Это… это ведь не касается никого, кроме вас.

— Но остается вопрос с комнатой, — деликатно напомнил он. — Желаете ли вы теперь в ней остановиться? Как я уже сказал, ее сейчас тщательно чистят.

Я подумал, но не нашел доводов против.

— Честное слово, мистер Кантуэлл, меня это не беспокоит. Я очень сочувствую вашим трудностям и расстройству вашей матушки, но хотел бы занять эту комнату сегодня, если можно, так как мне надо где-то ночевать.

— Тогда все улажено, — бодро произнес он, открыл дверь и шагнул в коридор.

Я пошел за ним, слегка удивленный краткостью нашей беседы. Хозяйка, по-прежнему стоявшая за конторкой, взглянула на меня и быстро перевела взгляд на сына, а потом обратно.

— Мистер Сэдлер вошел в наше положение, — объявил мальчик. — Он желает снять этот номер, несмотря ни на что. Я пообещал, что комната будет готова через час. Надеюсь, я не ошибся?

Он говорил с матерью так, словно уже был хозяином заведения, а она — прислугой.

— Все так, Дэвид, — ответила она с явным облегчением. — Сэр, вы очень добры, если мне позволено так выразиться. Будьте любезны, запишитесь в книге для постояльцев.

Я склонился над книгой и аккуратно вписал в нее свое имя и адрес. Перо несколько раз брызнуло чернилами, пока я старался его удержать страдающей от спазмов правой рукой.

— Можете подождать в гостиной, если желаете, — предложил Дэвид, глядя на мой дрожащий указательный палец и, без сомнения, строя всякие догадки. — Или, если угодно освежиться с дороги, через несколько домов отсюда есть весьма приличный паб.

— Да, я думаю, это подойдет. — Я осторожно положил перо обратно на конторку, со стыдом глядя на оставленные мною кляксы. — Вы не могли бы взять на хранение мой саквояж?

— Конечно, сэр.

Я нагнулся, достал из саквояжа книгу, снова закрыл его, выпрямился и поглядел на часы:

— Я могу вернуться в половине восьмого?

— Комната будет готова к этому времени, сэр, — заверил Дэвид, подводя меня к двери и распахивая ее. — И еще раз примите мои извинения. Мир — странное место, а, сэр? Никогда не знаешь, какие выродки попадутся на пути.

— Действительно, — сказал я и вышел на свежий воздух.

На улице было ветрено, так что я поплотнее запахнул плащ и пожалел, что не взял перчатки. Но они остались в пансионе, в саквояже, под надзором миссис Кантуэлл, а я не желал дальнейших бесед ни с матерью, ни с сыном.

Вдруг я — впервые за день — вспомнил, что сегодня мне исполняется двадцать один год. К своему удивлению, я умудрился об этом начисто позабыть.

Я дошел до паба, носящего название «Герб плотника», но у входа мой взгляд упал на латунную табличку с черными матовыми буквами: ВЛАДЕЛЕЦ — ДЖ. Т. КЛЕЙТОН. ЛИЦЕНЗИЯ НА ПРОДАЖУ ПИВА И КРЕПКИХ НАПИТКОВ. Я застыл, уставившись на нее и не дыша, — от страха в жилах словно потекли ледяные струйки. Мне ужасно захотелось курить. Я похлопал по карманам в поисках пачки «Голд флейк», купленной сегодня утром на станции Ливерпуль-стрит, но уже понимал, что сигареты потеряны — остались на сиденье в купе, когда я помогал писательнице с чемоданом. Наверное, и до сих пор там лежат, если их кто-нибудь не прибрал к рукам.

ВЛАДЕЛЕЦ — ДЖ. Т. КЛЕЙТОН.

Должно быть, совпадение. Сержант Клейтон, насколько я помнил, был из Ньюкасла. Во всяком случае, говорил он как тамошний уроженец. Но кажется, его отец был крупной шишкой в пивоваренной компании? Или я что-то перепутал? Нет, это смешно, решил я и потряс головой. Клейтонов в Англии наверняка тысячи, в любом уголке. Десятки тысяч. Это не может быть тот самый. Я решительно отринул болезненные фантазии, толкнул дверь и вошел.

Бар был ни полон, ни пуст, все посетители явно из рабочих. Они мельком глянули на меня и возобновили свои разговоры. Я, хоть и был чужаком, не чувствовал неловкости, а лишь довольство, рожденное ощущением, что я среди людей и в то же время сам по себе. С тех пор прошло много лет, и я провел в пабах слишком много времени; я читал или писал, горбясь над залитыми пивом колченогими столами, прорывая карандашом картонные подкладки для пивных бокалов, ведя своих героев — кого из сточной канавы к славе и богатству, а кого, наоборот, из особняков в нищету. Один, всегда один. Я пил не чрезмерно, но все же пил. В правой руке сигарета, на левой манжете одно-два прожженных пятна. Этот карикатурный портрет — писателя, строчащего в укромных уголках лондонских салунов, — страшно раздражал меня. В последние годы я даже восставал против него, ощетиниваясь или скуля в интервью, как загнанный пес. Но на самом деле он правдив. Ведь шум переполненного паба неизмеримо сильней греет душу, чем тишина пустого дома.

— Чего желаете, сэр? — радушно спросил мужчина, который стоял без пиджака за стойкой бара и тряпкой стирал с нее дорожку капель пролитого пива. — Что вам налить?

Я обвел глазами ряд кранов, тянувшийся перед барменом, — большинство названий мне раньше не встречалось, видно, местные сорта — и выбрал наугад.

— Пинту, сэр?

— Да, спасибо, — ответил я и стал глядеть, как он снимает стакан с подставки у себя за спиной, машинально проглядывает его на свет — нет ли отпечатков пальцев или пыли — и, удовлетворенный, выверенно наклоняет стакан и открывает кран. В пышных усах застряли крошки слоеного теста. Меня это одновременно заворожило и наполнило отвращением.