Перевертыш

А комендатура гудела, как пчелиный рой и была освещена, как улица Горького в дни праздничных гуляний. С первого взгляда создавалось впечатление, что сейчас не третий час ночи, а середина, разгар, рабочего дня.

— Ты своди сначала ребяток вниз, — попросил Октябрьский, выбираясь из машины. — Я вас наверху подожду.

— Есть, — откликнулся Мишин, знаком показывая Пану и Успенскому следовать за ним.

Они обошли здание комендатуры справа, и почти сразу за поворотом остановились перед ярким световым кругом. Явно недавно подвешенной лампой на времянке освещался запасной вход в подвал, а слева и справа от светового пятна стояли со штурмгеверами наизготовку двое патрульных.

— Позови караульного начальника, — попросил часового Мишин, останавливаясь на почтительном расстоянии от бойцов.

И Успенский с удивлением глянул на офицера. С каких это пор сам Мишин не может ходить, где захочет, без караульного начальника? И почему часовые так настороженно смотрят на них, уставив стволы штурмгеверов прямо в животы подошедшим? Что-то случилось? И настолько серьезное? Старший сержант не успел додумать, как один из часовых чуть задрал ствол и дважды выстрелил одиночными с таким расчетом, что бы у подошедших душа свалилась в пятки при свисте пролетающей мимо пули.

«Идиот, — взбесился Успенский. — А если б чуток ниже?» Но бешенство сержанта исчезло, сменившись легким холодком на сердце, когда он увидел, что подбегающий карнач с парой сопровождающих тоже готовы открыть огонь. Это был инстинктивный страх, бороться с которым старший сержант привык перед каждым боем, но сейчас никаким боем и не пахло, но страх возник непроизвольно, словно бы подчеркивая серьезность ситуации, в которой оказались штурмовики во главе с капитаном Мишиным. «Сумасшедший дом», — решил про себя старший сержант, чуть успокаиваясь и стараясь не тянуться к кобуре с пистолетом. В такой нервозной обстановке это движение могло привести к необратимым последствиям.

— Пароль! — издали запросил карнач.

— Держи…

Мишин протянул ему блестящий металлический портсигар. Карнач подошел поближе осторожными шагами и с подозрением посмотрел на металл. Потом облегченно вздохнул:

— Мой! Проходите, товарищ капитан госбезопасности! А сержант и рядовой с вами туда?

— Да, спасибо за службу, лейтенант…

Карнач только молча отдал честь.

Спускаясь в подвал ошалевшие Успенский и Пан даже представить себе не могли, что же они там увидят? Что может охраняться с такой тщательностью, что паролем для входа служит личная вещь карнача?

В залитом ярким светом переносок коридорчике копошился какой-то старичок в белом халате. Заметив капитана Мишина, он распрямился.

— Товарищ капитан, я закончил, но часовые велели сидеть здесь до вашего распоряжения, — пожаловался он.

— Потерпите, сейчас распоряжусь, — сухо, но очень вежливо сказал Мишин и обратился к сопровождающим его штурмовикам: — Смотрите, ребята…

Проходя мимо человека в белом халате, Пан вспомнил, что именно в этом коридоре находились и допросные комнаты, и камеры для задержанных, а в одной из таких камер он даже побывал, когда играл по просьбе капитана Мишина роль местного палача с окровавленными руками. Только в прошлый раз капитан приводил его сюда из здания комендатуры, а тут, оказывается, есть и другой вход.

И только сейчас Пан почувствовал, как в коридоре пахнет. Свежим мясом, кровью и дерьмом. Наверное, так же пахло позавчера над полем боя, но на открытом воздухе, вдали от убитых и раненых, да еще при небольшом ветерке Пан в тот день не ощутил особых запахов, кроме сгоревшего пороха, выработанной солярки, повторно разбитых взрывами и выстрелами развалин. А сейчас, здесь, в ноздри бил именно этот, страшный в спокойной обыденности запах скотобойни.

В углу, перед небольшим поворотом коридорчика, лежала голова кого-то из надзирателей, с мертвыми, выпученными глазами и разбитым ртом. Кровь уже запеклась вокруг нее маленькой лужицей. Потом солдаты увидели располосованное чем-то острым тело. И еще — набитые трупами камеры, по ним, казалось, прошел нож гигантской мясорубки, раздробив, разрезав тела на отдельные части, фрагменты. В тесных помещениях среди окровавленных торсов валялись кисти рук, ноги, уши, разбитые черепа.

Пана затошнило, да и Успенский чувствовал себя не лучше. Заметив это, капитан предупредил:

— Здесь не блевать! Ишь, раскисли, штурмовики, а как барышни…

Стараясь подавить рвотный спазм, Пан запрокинул голову вверх, но и на потолке увидел кровавые смазанные следы. Успенский, откровенно зажав пальцами нос, продышался ртом, успокаивая встревоженное обоняние. А потом через весь коридорчик, осторожно переступая лужи подсохшей крови, вывалившиеся из вспоротых животов внутренности, перемешанные с порванной одеждой, обрубленные пальцы, бойцы прошли вслед за Мишиным до второго выхода из подвальной тюрьмы, выхода прямо в здание комендатуры.

Пан даже вздрогнул, ожидая, но не веря в то, что и там, внутри этого армейского оплота в чужом городе, будет то же самое. Но — нет. Ни трупов, ни следов «мясорубки» наверху не было. Хотя, при выходе из подвала их так же тщательно и настороженно проверили часовые комендатуры, как и при входе, только сейчас капитан Мишин продемонстрировал карначу его перочинный ножик. И потом повел бойцов по грязноватым, полузатоптанным кровавым следам на второй этаж, к своему кабинету. Следы вели именно туда. А возле кабинета их встречал таинственный штатский. Тому явно не нравилось стоять так долго, он переминался с ноги на ногу, перебрасывал из руки в руку трость, но упорно не уходил от дверей приемной кабинета Мишина. Рядом с ним, чувствуя себя не в своей тарелке, маялся офицер в общевойсковых майорских погонах, и почему-то с пистолетами «наголо» в каждой руке.

— Все видели? — задал Егор Алексеевич излишний в такой ситуации вопрос и, заметив судорожные кивки бойцов, добавил: — Значит, еще не все… Проходите…

Приемная капитана Мишина напоминала еврейскую квартиру после черносотенного погрома. Нечто подобное Пан видел когда-то в кино, потому у него и возникла такая ассоциация. Перерубленный пополам и разбитый барьерчик, покосившийся письменный стол, вскрытый и изуродованный, будто ударами кувалды, сейф, разнесенные вдребезги цветочные горшки. Посреди этой вакханалии Пан не сразу заметил тело Насти, как-то скромно лежащее в углу. А заметив, едва сдержался, что бы не рвануться туда — на помощь. Полсекунды спустя он сообразил, что никакой помощи уже ненужно, что капитан Мишин, да и этот, в штатском, не бросил бы раненную девушку просто лежать в уголке.

— Она плохо умерла, — жестко и сухо сказал за спиной штатский.

— Почему? — Пан хотел спросить «за что?», «кто это сделал?», «как же так получилось, что в здании, битком набитом солдатами, убивают именно её, эту молодую и очаровательную девушку?», но получилось у него только одно слово: — Почему?

— Пойдемте отсюда, — скомандовал штатский, — в кабинете капитана — то же самое, только без жертв.

Пан и Успенский послушно вышли вслед за Мишиным из приемной и прошли вместе со штатским и армейским майором по широкому коридору в другое крыло бывшего губернаторского дворца. Тут, в просторной, больше похожей на зал, комнате, заставленной столами и раскладушками, их ждала невысокая блондинка в возрасте чуть за тридцать, одетая в полумужской пиджак, белую блузку и короткую юбку.

Прямо на письменном столе она расставила семь стаканов, тарелку с черным хлебом, две бутылки водки, бутылку коньяка. Когда в комнату вошли Октябрьский с майором-телохранителем, Мишин и бойцы, женщина споро и как-то по ювелирному точно разлила по стаканам водку, один из них накрыла кусочком хлеба и отставила в сторону.

К столу подошли все вместе, понимая — в такой ситуации нет офицеров и солдат, начальников и подчиненных. Егор Алексеевич взял стакан первым, сказал сухо, кивнув на поминальный:

— Земля им пухом…

Все молча выпили. Под грохот возвращаемых на стол стаканов, показавшийся Пану нестерпимым и оглушающим, Октябрьский спросил у особиста: