Перевертыш

— Ну, закончили там везде эксперты?

Мишин кивнул:

— Подвал и приемную обработали. В своем кабинете я сам разберусь, вряд ли там найдется что-то особенное и интересное для экстренной экспертизы…

— Хорошо, тогда, как говорилось у Шекспира: «Унесите трупы, скомандуйте дать залп». Распоряжайтесь дальше, товарищ капитан, привлекайте нашего доктора, если хоть в чем-то возникнут сомнения по поводу следов. Идите, — приказал Октябрьский. — А я пока поговорю с ребятами…

*

Когда за вышедшим капитаном захлопнулась дверь, Егор Алексеевич со вздохом пристроился на стуле, пояснив бойцам:

— Старость — не радость, не могу долго стоять или ходить… Да и сидеть — тоже, — он угрюмо засмеялся, — вот так и кручусь… Присаживайтесь и вы. А ты, лейтенант, подежурь-ка за дверью, меньше слышишь, дольше живешь…

Когда обрадованный лейтенант с майорскими погонами вышел из комнаты, Октябрьский, наконец-то, представился бойцам.

— Как-то впопыхах, да этими неприятными хлопотами об этикете совсем забылось… — покачал он головой. — Да и сбивает, что я вас знаю, пусть и заочно. Так вот, я Егор Алексеевич, если по фамилии, то Октябрьский. А это — Марта Кох. Она зовет меня на германский лад Георгом, не обращайте внимания. Про должности и полномочия свои я лучше промолчу. А то ведь только что лейтенанту говорил: «Меньше знаешь, дольше живешь», но это так, юморок у меня такой. Нервный…

А вытащил я вас, ребятки, сюда не просто так. Свои кошмары вы и в боях посмотреть успеете, это к тебе, Пан, относится, старший сержант-то уже насмотрелся, даже и похлеже, небось…»

То, что дальше рассказал Октябрьский, человек в странной одежде, с неограниченными, как оказалось, полномочиями, раз так легко и непринужденно озадачивал капитана Мишина, выходило за рамки обыденной атаки диверсионного отряда на военный объект.

Сразу после полуночи, некто или нечто, ворвалось в подвальное помещение через запасной вход. Охрана, надсмотрщики, а потом и задержанные были истреблены с ненужной жестокостью в течение буквально нескольких минут, после этого некто или нечто прорвалось на второй этаж, разнесло в хлам приемную и кабинет капитана Мишина, убив его секретаршу и полдесятка солдат и офицеров комендатуры, пытавшихся задержать или ликвидировать это нечто.

Сейчас, под руководством Мишина, проходят следственные мероприятия, делаются экспертизы. Но это уже рутинная, обязательная работа «постфактум». А вот пригласил бойцов в комендатуру Октябрьский для работы оперативной. Потому как…

— Из всех задержанных исчезла бесследно только та, ваша, мулатка, — пояснил Егор Алексеевич. — Остальных, худо-бедно, смогли собрать и опознать из тех частей, что остались…

— Вы хотите про нее что-то узнать? — вклинился в паузу старший сержант. — Так и я, и Пан отчеты товарищу капитану написали. Все, как было.

Октябрьский не стал говорить бойцам, что в суматохе нападения и сразу после него, когда обследовали подвал, идентифицировали погибших, и он, и сам капитан Мишин как-то забыли про бойцов, и сообразили, что тем также может грозить опасность, как опасным свидетелям, только после того, как обнаружили вскрытый сейф капитана. Очень было похоже, что некто или нечто пытался найти и уничтожить все следы пребывания в комендатуре загадочной мулатки. Вот только после этой догадки капитан и поднял по тревоге караул батальона личным звонком, сообщив о направляющейся в их сторону диверсионной группе. Впрочем, как выяснилось позже, тревога эта коснулась только дежурной смены, выведенной на посты для усиления, а вот начальство в лице комбата и его заместителей карнач тревожить не стал. «Что такое диверсионная группа? Человек десять-пятнадцать. А мы предупрежденные — отобьемся, как нечего делать», — решил капитан Володин, дежуривший в эту ночь по батальону.

— Отчеты ваши, конечно, найдутся, — согласился Октябрьский. — Вот товарищ Мишин наведет порядок в своем кабинете, и всё отыщет и мне покажет. Впрочем, показывать-то и не надо, он и так всё успел рассказать подробно.

Пан смутился, стрельнув глазами в Марту. «Опять про то, как я с этой мулаткой кувыркался, — подумал он. — И опять при женщине…». Он вспомнил погибшую Настю, и в горле встал неожиданный комок. Пришлось сглотнуть, хорошо хоть ни Октябрьский, ни Успенский на это судорожное движение кадыка у Пана особого внимания не обратили.

— У нас сложилось совместное мнение с капитаном, — продолжал Октябрьский, — что приходили именно за мулаткой и смогли её освободить. Следы их: её и еще кого-то, — обрываются за парком, там их ожидала машина. Теперь у меня будет просьба к тебе, Пан. Ты больше всех общался с этой загадочной девицей. Причем, в неформальной обстановке. Подумай, напрягись, постарайся вспомнить… говорила ли она о своих друзьях, знакомых, приятелях здесь, в городе… или в пригородах, вообщем, поблизости?

Пан сообразил, что интимные подробности его общения с мулаткой сейчас уже отошли на второй план, теперь важнее, о чем и как они с ней общались. Но ведь общались-то без знания языка друг друга, на каком-то эмпатическом (Пан и слова-то такого не знал), душевном уровне. Но — понимал же он её, когда мулатка говорила о своем доме далеко на юге полуострова, о большой семье… Или она имела в виду юг не этого совсем полуострова? и под семьей понимала нечто гораздо большее, чем понимают обычные люди?

— Товарищ Октябрьский, не помню, — понуро сказал Пан. — Не было, вроде бы, о друзьях ничего. Да и потом, как товарищ капитан говорил…

— Стоп, — скомандовал Егор Алексеевич. — Всё забудь, что было потом. Выкинь из головы, постарайся вспомнить, о чем вы тогда общались… Сергей, я понимаю, тебе сейчас это сделать нелегко, да и общались вы не словами, но… постарайся…

— Можно пробовать гипноз, — с чудовищным акцентом сказала Марта, внимательно прислушивающаяся к разговору, но до сих пор молчавшая.

— Гипноз попробовать можно было бы, если б под рукой был наш гипнотизер, которому можно доверить разговор на такие темы, — грустно сказал Октябрьский. — Так что гипноз придется отложить до Москвы… А сейчас — вся надежда на человеческие мозги, которые никогда ничего не забывают…

Пан и в самом деле пытался вспомнить хоть что-то, но не мог. Постоянно всплывали строчки отчета, уже описанные события, псевдослова мулатки… и запах, мешался какой-то запах…

— Товарищ Октябрьский, — попросил Пан.

— Просто Егор Алексеич, — попросил тот.

— Егор Алексеич, а можно коньяк понюхать? Вот тот, со стола? — спросил Пан.

— Да хоть выпей всё, если это поможет, — Октябрьский дал знак, и Марта, сорвавшись с места, поднесла Пану открытую бутылку и стакан.

— Нет, хотя, может быть…

Пан слегка запутался в своих желаниях, но не стал продолжать, а просто закрыл глаза и, перехватив из рук Марты бутылку, принюхался к коньяку. «Точно, — всплыло в голове, — мы тогда точно такой и пили…»

Пили коньяк, мулатка валялась на постели, ластилась, то прижимаясь всем телом, то отстраняясь… водила ласково твердыми сосками по спине… говорила… не говорила… просто думала… про море, то есть про океан… берег океана… любимое место, где всегда можно укрыться от недоброжелателей, отдохнуть, восстановиться… нет, не восстановиться, подремонтироваться, исправиться, как-то так звучало…

— Берег, океан, — хрипло сказал Пан. — Было такое…

— В точку, — поддержал его до сих пор молчавший Успенский. — Там еще одна подруга, блондиночка, говорила, мол, хорошо в такие времена, когда, как у этой Шашки…

— Шаки, — перебил его Пан.

— Один черт, Шашки, — заупрямился старший сержант, — хорошо, как у этой Шашки, когда есть знакомые у моря, мол, всегда пропитание раздобудешь, да и на обмен рыбу пустить можно…

— И на каком языке она говорила? — дернул головой, как взнузданный конь, Октябрьский.

— Так… это, с нами же Пельмень был, — смутился Успенский, сообразив, что наболтал лишнего и теперь еще и перевел стрелки на бедного еврея.

— Какой Пельмень? Разъясняйся точнее, я в батальоне не служу, — нервозно, но корректно попросил Егор Алексеевич.